Три товарища и другие романы

Зайденбаум скривил губы в улыбке.

— Это новый Аарон Гольдберг.

— Что? Неужто эта веселая вдова так быстро выскочила замуж?

— Да нет. Просто продала ему паспорт старика Гольдберга. Две тысячи франков. Но вот незадача: у Гольдберга была седая борода. Теперь новый Гольдберг срочно отращивает себе такую же. Чтобы было, как на паспортной фотографии. Видите, он то и дело ее пощипывает. Пока бороды похожей не заведет, паспортом пользоваться не рискует. Вступил в гонку со временем.

Равич все еще смотрел на мужчину, который нервно теребил свою жидкую щетину, мысленно сверяя ее с чужим паспортом.

— Всегда же можно сказать, мол, бороду огнем спалило.

— А что, неплохая идея. Я ему передам. — Сняв пенсне, Зайденбаум покачал его на пальце. — Вообще-то там жуть что творится, — добавил он с усмешкой. — Две недели назад это была всего лишь выгодная сделка. А сейчас Визенхоф уже ревнует, а Рут Гольдберг в крайнем затруднении. Вот она — нечистая сила документа! По бумагам-то получается, что он ей муж.

Он встал и направился к столику новоиспеченного Аарона Гольдберга.

— Нечистая сила документа — это мне нравится, — одобрил Морозов. — Что сегодня делаешь?

— Сегодня вечером Кэте Хэгстрем отплывает в Америку на «Нормандии». Везу ее в Шербур. На ее машине. Потом на той же машине обратно, отгоню в гараж. Кэте ее продала хозяину гаража.

— А дорогу она осилит?

— Конечно. Ей уже ничто повредить не может. К тому же на корабле хороший врач. А в Нью-Йорке… — Он передернул плечами.

В «катакомбе» стояла затхлая, мертвая духота. Окон в подвале не было. Под запыленной искусственной пальмой сидела пожилая супружеская чета. Оба были просто убиты горем, которое окружало их, словно стеной. Сидели неподвижно, молча взявшись за руки; казалось, им никогда уже не подняться.

Равича вдруг охватила тоска: словно все горести и печали людские заперты в этом склепе, куда не проникают лучи дневного света. Тусклое желтоватое марево запыленных электрических ламп только усугубляло это ощущение. Тишина, молчание, шепотки, перелистывание бумаг, уже тысячу раз смотренных-пересмотренных, перекладывание и пересчет документов и денег, безмолвная неподвижность, покорное ожидание конца, изредка, от отчаяния, вспышка судорожной отваги, привычный гнет бесконечных, годами длящихся унижений, ужас оттого, что ты загнан в угол, откуда уже ни выхода, ни дороги, хоть на стену лезь, — сейчас он буквально кожей, физически ощущал все это и чуял запах, запах страха, последнего, безмолвного, неимоверного, смертного страха, и вспомнил, когда и где он чуял этот запах в последний раз: в концлагере, когда туда пригоняли людей, только что взятых прямо на улице, выхваченных из теплых постелей, — как они, свежеиспеченные арестанты, стояли в бараках, не ведая, что с ними будет дальше…

За столом рядом с ним сидели двое. Женщина средних лет, гладкие волосы расчесаны на пробор, и ее муж. Возле них стоял мальчик лет восьми. Очевидно, ходил между столиками, слушал разговоры взрослых, а теперь вернулся.

— Почему мы евреи? — вдруг спросил он у женщины.

Та ничего не ответила. Равич взглянул на Морозова.

— Мне пора, — бросил он. — В клинику.

— Я тоже пойду.

Они поднялись по лестнице.

— Что через край, то через край, — вздохнул Морозов. — Это я ответственно, как бывший антисемит, тебе заявляю.

После «катакомбы» клиника являла собой зрелище чуть ли не оптимистическое. Конечно, и здесь в воздухе пахло бедой, болезнями, мукой, но за этим хотя бы ощущалась какая-то логика, какой-то смысл. Понятно было, почему все так, а не иначе, что можно делать, а что нельзя. Здесь тебя ставили перед фактами, ты смотрел им в лицо и мог попытаться хоть что-то предпринять.

Вебер сидел у себя в кабинете и читал газету. Равич заглянул ему через плечо.

— Весело, да? — только и спросил он.

Вебер в ярости швырнул газету на пол.

— Продажная шайка! Пятьдесят процентов наших политиков повесить мало!

— Девяносто, — уточнил Равич. — Что-нибудь слышно про ту пациентку у Дюрана?

— Да с ней все в порядке. — Вебер нервно потянулся за сигарой. — Для вас, Равич, это, конечно, пустяки. Но я-то француз!

— Ну конечно, я же вообще никто. Но был бы рад, если бы Германия пала всего лишь так же низко, как Франция.

Вебер поднял на него глаза.

— Я вздор несу. Извините. — От волнения он даже забыл прикурить. — Войны не может быть, Равич! Этого просто быть не может! Все это брехня и пустые угрозы. А в последнюю минуту все как-нибудь рассосется. — Он помолчал немного. Куда подевалась его былая уверенность… — В конце концов, у нас еще есть линия Мажино! — заключил он на манер заклинания.

— Конечно, — подтвердил Равич без особой убежденности. Сколько он уже таких заклинаний слышал. Разговоры с французами обычно именно ими и кончались.

Вебер отер пот со лба.

— Дюран все свои капиталы в Америку перевел. Мне секретарша его шепнула.

— Очень на него похоже.

Вебер смотрел на Равича глазами затравленного моржа.