Три товарища и другие романы

— Нет, нет… так все-таки лучше.

«Покоряться, — подумал я. — Что это изменит? Нет, бороться, бороться до конца — вот единственное, что остается человеку в этой свалке, в которой его все равно когда-нибудь растопчут. Бороться за то немногое, что любишь. А покориться не поздно и в семьдесят лет».

Кестер что-то неслышно сказал ей. Она улыбнулась ему в ответ и спросила его, что бы он хотел съесть на обед.

— Вот видишь, — сказал Отто, — у старости тоже свои преимущества. Слезы и смех быстро сменяют друг друга. В момент. Не исключено, что и с нами такое будет, — задумчиво произнес он.

Мы слонялись с ним возле дома.

— Для нее теперь каждая минута сна все равно что лекарство, — сказал я.

Мы снова пошли в сад. Фройляйн Мюллер приготовила нам завтрак. Мы выпили горячего черного кофе. Взошло солнце. Сразу стало тепло. От яркого света влажные листья на деревьях брызнули искрами. С моря долетали крики чаек. Фройляйн Мюллер поставила в вазу на столе пышные розы.

— Это для нее, потом отнесем.

Розы пахли детством, оградой в саду…

— Знаешь, Отто, — сказал я, — у меня такое чувство, как будто я сам болел. Все-таки мы уже не те, что прежде. Мне надо было вести себя спокойнее, сдержаннее. Чем спокойнее держишься, тем больше можешь помочь человеку.

— Не всегда это получается, Робби. Со мной такое тоже бывало. Чем дольше живешь, тем хуже с нервами. Это как у банкира, который терпит все новые убытки.

Тут открылась дверь. Вышел Жаффе в пижаме.

— Все хорошо! Да хорошо же! — замахал он руками, увидев, что я чуть было не опрокинул стол с чашками кофе. — Все хорошо, насколько это возможно.

— Можно мне к ней войти?

— Пока нет. Теперь там служанка. Умываются и все такое.

Я налил ему кофе. Он прищурился на солнце и обратился к Кестеру:

— Собственно, я должен благодарить вас. Хоть на денек да выбрался на природу.

— Вы могли бы это делать чаще, — сказал Кестер. — Выезжать с вечера и возвращаться к вечеру следующего дня.

— Мочь-то мы многое можем… — ответил Жаффе. — Вы заметили, что мы живем в эпоху сплошного самотерзания? Что мы не делаем того, что можем, — не делаем, сами не зная почему. Работа стала для нас делом чудовищной важности. Она задавила все, потому что кругом так много безработных. Какая здесь красота! Я не видел всего этого уже несколько лет. У меня две машины, квартира из десяти комнат и достаточно денег. А что с того? Разве все это сравнится с таким вот летним утром в саду? Работа — это мрачная одержимость, которой мы предаемся с вечной иллюзией, будто живем так временно, а потом все изменится. И никогда ничего не меняется. Просто диву даешься, глядя на то, что человек делает из своей жизни!

— А я считаю, что как раз врачи — те немногие из людей, которые знают, зачем живут, — сказал я. — Что же тогда говорить какому-нибудь бухгалтеру?

— Дорогой друг, — возразил мне Жаффе, — неверно предполагать, будто все люди одинаково чутко устроены.

— Это правда, — сказал Кестер, — но ведь люди обрели свои профессии независимо от способности чувствовать.

— Тоже верно, — ответил Жаффе. — Это материя сложная. — Он кивнул мне: — Теперь можно. Только тихонько. Не прикасайтесь к ней и не давайте ей говорить…

* * *

Она лежала на подушках без сил, как побитая. Ее лицо изменилось: глубокие синие тени залегли под глазами, губы побелели. Только глаза оставались большими, блестящими. Даже слишком большими и слишком блестящими.

Я взял ее руку. Она была бледна и прохладна.

— Пат, дружище, — робея сказал я и хотел подсесть к ней, но тут я заметил у окна служанку с белым, как из теста, лицом. Она с любопытством смотрела на меня. — Вышли бы вы отсюда, — с досадой сказал я.

— Я должна задернуть шторы, — ответила она.

— Прекрасно, задергивайте и ступайте.

Она затянула окно желтыми шторами, но не вышла, а принялась не торопясь скреплять их булавками.

— Послушайте, — сказал я, — здесь вам не театр. Немедленно исчезайте!

Она неуклюже повернулась.

— То заколи, то не надо.

— Ты просила ее об этом? — спросил я Пат.

Она кивнула.

— Тебе больно смотреть на свет?

Она покачала головой:

— Сегодня мне лучше не показываться тебе при ярком свете…

— Пат, — вспомнил я, испугавшись, — тебе пока нельзя разговаривать! Но если дело только в этом…

Я открыл дверь, и служанка наконец исчезла. Я вернулся к постели. Моя робость прошла. Я даже был благодарен служанке. Она помогла мне справиться с первыми впечатлениями. Было все-таки ужасно видеть Пат в таком состоянии.

Я сел на стул рядом с кроватью.

— Пат, — сказал я, — скоро ты опять будешь здорова…

Ее губы дрогнули:

— Завтра уже…

— Завтра еще нет, но через несколько дней. Тогда тебе можно будет вставать, и мы поедем домой. Не следовало нам ехать сюда, тут слишком сырой воздух, для тебя это вредно.

— Нет, нет, — прошептала она, — ведь я не больна. Это просто какой-то несчастный случай…

Я посмотрел на нее. Неужели она и вправду не знала, что больна? Или не хотела знать? Глаза ее как-то беспокойно бегали.

— Ты не должен бояться… — сказала она шепотом.