Три товарища и другие романы

Я слышал ее дыхание. Она сидела в углу подоконника, обхватив колени руками, и молчала. За деревьями медленно карабкался вверх красный лучик рекламы, осыпая матовым сиянием ее светлеющие в темноте плечи, а затем и юбку, и руки.

— Конечно, ты можешь надо мной смеяться, — сказал я.

— Смеяться? — удивилась она.

— Ну да, потому что я все повторяю: я хочу. Ты ведь тоже в конце концов должна хотеть.

Она подняла глаза.

— Знаешь, Робби, а ты изменился.

— Да?

— Изменился. Это видно из твоих же слов. Ты теперь говоришь: я хочу. Не спрашиваешь так много, как раньше. А просто хочешь.

— Ну, это не так много значит. Ты ведь всегда можешь сказать «нет», сколько бы я ни хотел.

Она внезапно наклонилась ко мне.

— Почему же я должна говорить «нет», — произнесла она нежным, дрогнувшим голосом, — если я тоже хочу?

Я, как-то вдруг опешив, обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.

— Это правда, Пат?

— Ну конечно, милый.

— Черт возьми, — сказал я, — а я представлял себе все это гораздо сложнее.

Она покачала головой.

— Ну что ты, ведь все зависит только от тебя, Робби…

— Я теперь и сам почти верю в это, — растерянно произнес я.

Она обхватила мою шею рукой.

— Иногда так славно ни о чем не думать. Не решать все самой. Иметь опору. Ах, милый, все это, в сущности, очень просто — не нужно только самим осложнять себе жизнь.

Я на миг стиснул зубы. И это говорит она!

— Верно, — сказал я. — Верно, Пат.

И совсем это было не верно.

Мы постояли еще немного у окна.

— Вещи твои перевезем все до единой. Ты ни в чем не будешь нуждаться, — сказал я. — Заведем себе даже чайный столик. Фрида его освоит.

— Чайный столик у нас уже есть, милый. Ведь это мой.

— Тем лучше. В таком случае завтра же начну тренировать Фриду.

Она прильнула головой к моему плечу. Я почувствовал, что она устала.

— Проводить тебя домой? — спросил я.

— Сейчас. Прилягу только немного.

Она лежала на постели спокойно и молча, как будто спала. Но глаза ее были открыты, и порой в них пробегал отблеск рекламы, скользившей по потолку и стенам наподобие северного сияния. За окном все стихло. Только в квартире временами было слышно, как Хассе возится с остатками своих надежд, своего брака и своей жизни.

— Оставайся сразу здесь, — сказал я.

Она приподнялась на постели.

— Только не сегодня, милый…

— А мне бы хотелось, чтобы ты осталась…

— Завтра…

Она встала и бесшумно прошлась по темной комнате. Я вспомнил о том дне, когда она осталась у меня впервые. Тогда она вот так же бесшумно бродила по комнате и одевалась в серых сумерках рассвета. Не знаю почему, но мне показалось, что в этом есть что-то поразительно трогательное и естественное, что-то почти потрясающее, словно отзвук каких-то далеких, канувших в Лету времен, словно немое повиновение закону, которого никто больше не знает.

Она вернулась ко мне из темноты и взяла мое лицо в ладони.

— Хорошо мне было у тебя, милый. Очень хорошо. Я так рада, что ты есть.

Я ничего не ответил. Я не мог ничего ответить.

Я проводил ее домой и снова пошел в бар. Там был Кестер.

— Садись, — сказал он. — Как дела?

— Да не особенно, Отто.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Если я начну пить, то выпью много. А этого я не хочу. Обойдется и так. Лучше бы мне заняться чем-нибудь еще. Готфрид сейчас на такси?

— Нет.

— Отлично. Тогда я покатаюсь несколько часиков.

— Я провожу тебя, — сказал Кестер.

Я взял в гараже машину и простился с Отто. Потом поехал на стоянку. Впереди меня уже были две машины. Позже подъехали Густав и Томми, актер. Вот обе передние машины ушли. Вскоре зафрахтовали и меня — некая девица пожелала в «Винету».

«Винетой» именовался популярный дансинг с телефонами на столах, пневматической почтой и прочими штучками для провинциалов. Помещался он на темной улице, в стороне от других увеселительных заведений.

Мы остановились. Девушка порылась в сумочке и протянула мне пятидесятимарковую бумажку. Я пожал плечами:

— К сожалению, у меня нет сдачи.

Подошел швейцар.

— Сколько я вам должна? — спросила девушка.

— Марку семьдесят.

Она обратилась к швейцару:

— Вы не заплатите за меня? Я рассчитаюсь с вами у кассы. Пойдемте.

Швейцар распахнул дверь и прошел с ней к кассе. Потом вернулся.

— Вот…

Я пересчитал деньги.

— Здесь марка пятьдесят…

— Не мели чепухи. Или у тебя еще молоко на губах не обсохло? Двадцать пфеннигов полагаются швейцару. Так что катись!

Бывало, что таксисты давали швейцарам на чай. Но это бывало, когда те приводили им выгодных клиентов, а не наоборот.

— Молоко-то как раз обсохло. Поэтому я получу марку семьдесят.

— Ты получишь в рыло! — рявкнул он. — Мотай, раз сказано! Я здесь не первый год и порядки знаю.

Дело было не в двадцати пфеннигах. Просто я не люблю, когда меня надувают.

— Не пой мне арии, — сказал я. — Отдавай остальные.

Швейцар ударил так резко, что я не успел прикрыться. Увернуться мне в машине и вовсе было некуда. Я врезался головой в баранку. В шоке отпрянул назад. Голова гудела, как барабан, из носа текло. Передо мной маячил швейцар.

— Навесить тебе еще, ты, труп кикиморы?