Три узды

Она протянула свою майку и глубоко вздохнула, как бы поражаясь моей недогадливости. Я пропустил мимо ушей ее зоологические сентенции: озабоченно рассматривал изодранные предплечья и радовался, что жена уехала из дома. Как ни парадоксально, но пока я не чувствовал свершившейся измены – я же ничего ни в кого не засовывал, так что вроде и не считается, верно, ребята?

Эля тем временем свалилась с меня на бок и отползла на край кровати, по пути наворачивая на себя кокон из одеяла.

– Я устала и мне рано вставать, – безапелляционно заявила она и добавила, подумав: – Но ты можешь остаться, если сильно хочется.

– Что-о?! – очнулся я от созерцания пострадавших конечностей. – Куда ты там устала?

Я мигом подтащил ее к себе и извлек из одеяла. Она поняла, что деваться некуда, картинно закатила глаза и нехотя раскинула ноги:

– Только по-быстрому, понял?..

И это была та же знакомая игра, только с другими правилами. Теперь уже Эля лежала навзничь, отвернув голову, чтобы я не лез с поцелуями, и демонстративно изучала свои замечательные, уже сотню раз сегодня обсмотренные ногти. Я знал, что это была тонкая разновидность мазохизма: ей нравилось думать, будто она позволяет мне лишь пользоваться своей красотой, не испытывая к этому никакого желания. Пока она любила меня, она считала своим обязательным, почти супружеским долгом легко отдаваться в тот любой момент, когда я этого захочу, но при этом неизменно выдерживала на лице отрешенное, безучастное выражение. И я не знаю ничего, что заводило бы меня больше, чем эта снисходительная скука в ее прекрасных глазах. Разве что… но об этом не стоило сейчас вспоминать.

Если в предыдущем акте, разыгранном в этом театре одной актрисы, мне отводилась роль, скорее, суфлера, то сейчас буквально все было в моих руках. Я был полон решимости пробить, продавить эту стену напускного холода, заставив Элю забыться и выпустить наружу всю потаенную страсть. Но, как я ни бился над ней, пока приходилось терпеть одно фиаско за другим: единственной зримой эмоцией на её лице был страдальчески сморщенный носик в те моменты, когда я, не рассчитав, больно прижимал ее всей своей немаленькой тушей. Ничего не выходило; она скучала уже совершенно явно, и тогда я наплевал на ее чувства и желания, уткнулся ей в шею, чтобы не видеть разочарованно надутых губ, и сосредоточился на в собственных ощущениях. У меня мелькнула мысль, что это, наверное, уже точно наш последний раз, и какой же я дурак, что отказался тогда от этого сам, и откажусь сейчас – навсегда! – снова, и я старался изо всех сил запомнить руками гладкие ноги, и узкие плечи, и сильные, длинные пальцы… И Эля – о чудо из чудес – сама вдруг схватила меня за уши и повернула к себе, и впилась в меня счастливыми глазами, а когда я уже не мог двигаться, прильнула ко мне, повалив на себя, и прошептала: «Молодец, зайчонок… любишь меня?».

И я, с почти уже холодной головой, из которой быстро улетучивался тестостероновый хмель, конечно понял, что эта похвала была враньем – сродни той мнимой покорности, с которой она предоставила мне свое тело несколько минут назад, – но это было такое вранье, которым она желала, в кои-то веки, сделать мне приятно. И может, именно это заставило меня ответить хриплым, бесцветным голосом:

– Люблю.

И в тот самый крохотный промежуток времени, который потребовался мне, чтобы произнести это простое и роковое слово, только в те самые десять миллисекунд… пожалуй, я обошелся без вранья.

Пятница-косячница. Грязное белье на свет. Проблемы квантовой релятивистики.

Проснувшись, я долго лежал неподвижно, не смея открыть глаза. Меня терзало настолько всепоглощающее чувство отвращения к себе, что только не менее сокрушительное похмелье позволяло хоть как-то отвлечься. Сил у меня хватало только на то, чтобы нудно пережевывать в звенящей голове одни и те же мысли: Боже, какое же я говно… Нина… Эля… что же теперь делать… и далее по кругу, сдерживая приступы тошноты. Дешевейший, омерзительный ликер с шампанским, да еще Эльза сверху… как это все пережить теперь, Господи?

Внезапно над моим воспаленным ухом послышалось деликатное покашливание. От неожиданности я вскинулся, тем самым детонировав в голове настоящий шрапнельный фугас, но увиденное заставило меня на минуту забыть о бедственном самочувствии. Диспозиция была следующей. Я, совершенно голый, с отвисшим лицом и окровавленными, исцарапанными руками путался в простынях поперек роскошной Элиной кровати, а надо мной возвышался всем своим баскетбольным ростом невозмутимый Эльдар – свежий, с иголочки, в белой сорочке и галстуке, и безжалостное утреннее солнце праведно сияло на его лысом черепе. В руках у него был серебряный (что меня не удивило) поднос, который он, заметив, что я разлепил глаза, с поклоном протянул мне. На подносе стоял высокий стакан с ядовито-желтой жидкостью, а рядом лежало нечто, завернутое в клетчатый листок из тетрадки.