Три узды

Эля вышла, неплотно закрыв дверь, так что я слышал, как она шумит водой в ванной. Я посмотрел по сторонам в поисках предмета, на который можно было присесть, но ничего не нашел – на эту роль подходили лишь кровать, гордо расположившаяся в самом центре комнаты, да неказистая табуретка, погребенная под ворохом женских шмоток. И вместо того, чтобы использовать последний возможный момент и смыться по-английски, я стянул ботинки, бросил плащ в угол и устроился на кровати. Сидеть на мягком было неудобно, и я позволил себе, после некоторого колебания, прилечь – отчетливо осознавая, что этим простым движением перечеркиваю десять лет беспорочной семейной жизни.

Когда заметно посвежевшая Эльза вернулась, на ней была только веселенькая маечка с зайчиками, еле прикрывающая ягодицы. Она вынула из волос заколки и смыла весь свой сложный многослойный макияж, и это удивительным образом ее преобразило: она словно сменила броню лакированного глянца на домашнюю розовую женственность. Несерьезное одеяние в сочетании с чрезмерной худобой делали Элю похожей на угловатого, трогательного подростка. Впрочем, в голове у нее осталось все по-прежнему:

– Ты совсем сдурел, что ли – в грязных штанах на чистую постель?! – возмущенно завопила она, хватаясь руками за мой ремень и пытаясь стащить меня с кровати. Я лениво отбивался. В конце концов, звонко отлетела пуговица, и Эля с размаху села мне на ноги, сжимая скомканные брюки.

– Эльза, – осуждающе сказал я, опустив взор на свои бледные колени, – побойся Бога.

– А чего такого?

– Ты же портишь мои вещи. Сначала плащ, теперь это…

– Что, не нравится? – она швырнула брюки на пол и стала стаскивать с меня рубашку. Я торопливо пытался сберечь пуговицы хотя бы здесь. Справившись с этим непростым заданием, Эля приподнялась и грациозным движением толкнула меня жесткой ступней в лоб, а когда я, не удержавшись, упал назад, взгромоздилась мне на грудь. Стало ясно, что под маечкой на ней нет вообще ничего – ни сверху, ни снизу.

– Ничего, что я одета по-домашнему? – ухмыльнулась она, кладя мои ладони себе на живот. – Знаешь, всю жизнь ненавижу эти дурацкие платья.

Она запрокинула голову назад и подняла мои руки выше. Элино тело было не по-девичьи твердым, мускулистым, почти каменным, без капли этих легкомысленных женских припухлостей и тряских складок. Помнится когда-то, на излете наших прежних отношений, я пресыщенно полагал ее фигуру слишком скучной в этом геометрическом совершенстве, мне недоставало нежных выпуклостей и тайных впадинок, которые можно было бы бесконечно исследовать, зарываясь в них лицом – и вот сейчас, вновь увидев ее обнаженной спустя столько лет, я ощутил короткий прилив того же разочарования. Но вслух, я, конечно же, заученно сказал:

– Я и представить не мог, как по тебе соскучился.

– Хватит болтать, – она шлепнула меня по лбу холодными пальцами. – И займись, наконец делом. Только не думай, что я тебе все позволю. Я хочу, чтобы было по-моему…

Она привстала на коленях, легко пересела выше, и моих губ коснулась влажная кожа. Я подался навстречу, но она не дала мне дотянуться, приподнявшись, и засмеялась. Взяла меня за руки, завела их, удерживая, наверх, и надвинулась снова. И опять отпрянула, и вернулась к моему лицу, нажав уже всем весом, так, что у меня перехватило дыхание, и еще раз, и еще, и вскоре это напоминало уже безумную удушающую скачку, и все это время она, наклонив голову, не отрывала от меня смеющихся глаз. Я знал, я помнил, что она может прыгать так, без остановки, сколько угодно – у нее были очень сильные, выносливые ноги, потому что в детстве она много занималась танцами и гимнастикой, и поэтому я не старался спешить, как часто делал с другими женщинами, – наоборот, я был очень расчетлив и точен в своих действиях, чтобы не дать ей завершить эту пляску раньше, чем я позволю. И, конечно, я знал, что она очень нетерпелива, и ее раздражает моя медлительность, она не хотела никаких долгих игр, а хотела побыстрее получить от меня свое законное удовольствие, и в этом было наше соперничество. Она уже не смеялась: она злилась и двигалась все быстрее, и совершала много ошибок, промахиваясь и наезжая мне то на нос, то вовсе на лоб, и от этого она злилась еще больше, и в ослеплении вонзала мне длинные ногти в запястья; и наконец я сдался, и тогда она мстительно сжала ноги так сильно, что чуть не свернула мне шею, и замерла, мелко дрожа сведенными бедрами, – да так надолго, что я и впрямь чуть не потерял сознание от нехватки кислорода.

Потом она разрешила мне вдохнуть. Разжала хватку, переползла мне на брюхо и, нагнувшись, лизнула мои губы.

– Фу, – с отвращением сказала она. – Ты весь в слюнях, как собака. Вытрись, что ли… Да не об подушку, свинья ты эдакая, на!