Три заложника

По пути домой я решил, что сделал верный шаг. Медина понравился мне, и чем больше я о нем думал, тем сильнее становилось ощущение, что за его легковесной грацией скрывается бездонный океан энергии. Я действительно был им очарован, и в довершение всего отправился в ближайший книжный магазин и приобрел два томика его стихов. В действительности поэзия интересовала меня куда больше, чем предполагал Магиллври – впрочем, за это стоило бы поблагодарить Мэри, – но новые имена не производили на меня особого впечатления.

Однако поэзия Медины пришлась мне по душе: стихи его оказались очень простыми, мелодичными, полными элегической грусти. В них постоянно звучали ноты сожаления о мимолетности бытия и глубокого разочарования. Вечером, вчитываясь в эти строки, я не мог скрыть удивления: как у столь жадного к жизни человека, получившего от нее такие щедрые дары, может быть такое одинокое и тоскующее сердце. Это не было позой, столь свойственной начинающим стихотворцам. Каждая строфа была творением человека, мудрого, как Улисс, и столь же многоопытного. Позерство – следствие тщеславия, а я был уверен, что Медина не был тщеславен.

Когда я проснулся утром, в голове у меня все еще продолжали звучать его строки, и я не мог думать ни о чем другом. Они буквально взяли меня в плен, как мужчина может плениться красивой женщиной.

Радовало меня и то, что я ему тоже понравился, ибо он сделал больше того, о чем его просил в своем письме Гринслейд. Он назначил новую встречу и говорил со мной не как со случайным знакомцем, а как с другом. В итоге я решил обратиться к Магиллври и попросить его позволить мне посвятить мистера Медину в наше дело. Такого человека нельзя держать на расстоянии – и вдруг ни с того ни с сего попросить разгадать загадку, похожую на бессмысленный ребус в воскресной газете. Он должен знать либо все, либо ничего, и я постепенно проникся уверенностью, что если открыться перед ним, он станет нам надежной поддержкой. Тем более что чем больше я думал о Доминике Медине, тем больше убеждался, что он обладает исключительным умом.

Накануне мистер Джулиус Виктор пригласил меня позавтракать с ним в Карлтон-Хаус-Террас[24]. Он продолжал жить обычной жизнью и в разговоре со мной ни словом не обмолвился о деле, которое нас связало. Хотя нет, кое-что он все же сказал.

– Я знал, что могу на вас рассчитывать, – обронил он. – Кажется, я уже говорил, что моя дочь собиралась выйти замуж этой весной. Ее жених приехал из Франции и решил остаться со мной на все это время. Не знаю, сможет ли он вам чем-то помочь, но сегодня он тоже здесь. Его зовут маркиз де ла Тур дю Пин.

В гостиной было шумно, имя молодого человека я не расслышал, и только когда мы сели за стол, понял – жених, утративший невесту, был не кем иным, как моим старинным другом Турпином, офицером связи в моей части военных времен. Я знал, что он из аристократического рода, но на войне все пользовались прозвищами, поэтому для меня он навсегда остался Турпином. Кстати, прозвище это маркизу придумал Арчи Ройленс.

Теперь передо мной оказался очень красивый бледный молодой человек, одетый с той излишней тщательностью, которая свойственна только французам, покупающим одежду в Англии. В армии он был отъявленным сорвиголовой, несдержанным в речах и необузданным в поступках, и при этом всегда излучал какую-то мягкую доброту. Усевшись, он поднял припухшие веки, взглянул на меня, узнал – и тут же, извинившись перед мистером Виктором, обошел вокруг стола и крепко обнял.

Я почувствовал некоторую неловкость, но очень обрадовался. Турпин был мне верным другом, но побеседовать с ним удалось не сразу – по обе стороны от меня сидели две словоохотливые дамы, а через несколько минут, когда мужчины остались в столовой одни, я разговорился с пожилым господином, который оказался членом кабинета министров. Это я выяснил совершенно случайно: погруженный в дела поместья, я толком не знал даже состав нынешнего правительства.

Я спросил его о Доминике Медине, и он тотчас просветлел лицом.

– Вы-то сами можете сказать, что это за человек? – ответил он вопросом на вопрос. – Я – нет. Я, знаете ли, люблю классифицировать, но он для меня какой-то новый, еще не известный вид. Он экзотичен, как молодой Дизраэли[25], и в нем не меньше английского, чем в покойном герцоге Девонширском. Вопрос в том, есть ли у него план действий, какая-то цель, и обладает ли он достаточной харизмой, чтобы создать свою партию. Если все это у него имеется, его ждет большое будущее. Но пока я ни в чем не уверен. Он талантлив, и, если бы захотел, мог бы стать превосходным оратором. К нему прислушиваются и в Палате общин. Однако я понятия не имею, действительно ли это его интересует, а Англия, знаете ли, требует от своих политических деятелей искренности. Она слепо пойдет за посредственностью, если та покажется ей искренней в своих убеждениях, и отвергнет выдающегося человека, если заметит в нем фальшь или наигранность.

Я упомянул о надеждах Медины на усиление консерваторов посредством голосов женщин, и мой собеседник улыбнулся.