Три запрета Мейвин (СИ)

Отворены врата изменчивого чертога. Предо мной привольно раскинулись мои владения, и красота их уж не кажется мёртвой. Мне заказано видеть дневной свет — ну так что ж? Сумрачный свет сидхена не менее прекрасен. И сиянье дня меркнет для тех, кто узнаёт, как ярок свет ночи, когда двое зажигают его друг для друга. Когда твои звёзды загораются в любимых глазах.

Зов становится отчётливей, он сжимает пальцы на древке копья, расправляет крылья плаща за плечами. Где-то далеко, в ином мире, опускается кровавый щит солнца. Гончая касается сапога, напряжённая, как взведённый лук. Касаюсь туманной шерсти, мягкой, как кисти ковыля, успокаивая псицу. Но всё иначе. Гончая знает вкус сотни Охот, мне лишь предстоит пригубить её дурмана. Мою подспудную тревогу чует и любимица, трётся о бедро, мерцая карбункулами умных глаз.

«Пора», — вкрадчиво вдыхает зов, мягко подталкивая, вливая в кровь пенный нектар.

— Пора, — негромко говорит Самайн, обнимая за плечи окованной сталью рукой.

Читаю его вину по излому бровей и горечи в уголках твёрдо сжатых губ. Мягко качаю головой.

— Я клялась во всём быть тебе опорой. Разве не помнишь?

Чернёное серебро глаз чуть приметно светлеет. С едва слышимым вздохом Самайн обнимает меня, как когда-то немыслимо давно обнимала его я, и сквозь сталь кольчуг не ощутить тепла объятья, но мне достаточно помнить ласку и силу его рук. Самайн подводит белого жеребца с рыжей гривой, и я на миг задерживаю его ладонь на поводу. Девятью девять Охотников склоняют предо мною гордые головы и, как один, в`оронами взлетают в сёдла. Безотчётно улыбаюсь тем, кто стал и моей фианной. Пока мне ещё далеко до нечеловечьей стремительности и выверенности их движений, но замершее в молодости, неуязвимое для хворей тело легко подчиняется приказу. Сидхейский конь взмывает с места, повинуясь прежде мысли.

Доля мгновения, и Самайн летит со мною, стремя к стремени. Гончие стелятся метелью у самых копыт. Раскинувшись широким клином, за нами мчат воины Охоты. Мы разрезаем снежную завесу, рвётся ткань меж двух миров. Зачарованный холм раскалывается, выпуская нас с исчезновением последних закатных лучей.

Говорят, рождённые в Самайн видят сидхов. Говорят, нарушившие гейсы погибают в Самайн. Воем и свистом приветствовала моё рождение Дикая Охота. Моё… Своей королевы.

Над Лейнстером и Мунстером, над Коннахтом и Уладом, над Миде и Тарой промчим мы вместе с бурей, верша свой закон и суд. И никому, кто виновен, не избегнуть смерти от мечей, когтей и копыт.

Ах, Тара, белая Тара, сердце и душа Эрин… вот уж год, как вернул тебя твой молодой король.

Смерть освободила меня от него. Но не его от меня.

Уж семь лет как не будет меня на земле, когда, поддавшись уговорам ближников и голосу звериной тоски, Фэлтигерн возьмёт себе молодую жену. Жену с косами что осеннее золото, очами цвета весенней зелени, кожей цвета зимней белизны…

Что ж… Каждый вершит свой выбор.

Пролетая над белыми холмами Тары, думаю об одном.

Правь мудро и справедливо… золотой король…

Я прослежу.

Годовое колесо начинает оборот, возвращаясь к началу времён. В мир стремится первый рассвет.

Вижу в глазах Самайна молчаливое согласие и посылаю коня вниз, туда, где жжёт глаза сладкий дым родного очага.

Тревожно вглядываюсь, но не нахожу примет запустения, разрухи. Поля убраны, постройки подновлены, ворота укреплены, двор расширился и оброс добротными строениями, жилыми, для скотины, зерна, иной снеди и прочего добра — знать, хозяйство лишь умножилось. Жизнь шла своим чередом.

Едва конь касается утоптанной земли двора копытами, спрыгиваю и спешу к теплу покинутого дома. Сердце срывается на бег: что застану там? Отворят ли мне двери?

Недолгое ожидание обратилось вечностью. Чувствую приближение рассвета и сжимаю руки. Разум застилают чёрные мысли. Пройдёт год, прежде чем сумею вновь постучать в эти двери. Неужто никто не осмелится отворить мне? Или не хотят того? Или… вовсе некому сделать это, и чужаки заправляют здесь?

Дверь беззвучно повернулась на смазанных петлях, выпустив облако тепла и сытого запаха жилья, питья и снеди, что выставляют на стол в ночь Зимних Костров.

Медовая рыжина выцвела в волосах замершей на пороге женщины. Только тем она и изменилась.

Я улыбнулась задрожавшими губами.

— Здравствуй, матушка…

Отец обнимал её, такую маленькую, и рядом с нею казался ещё пуще похож на большого поседевшего медведя. Чуть поодаль стоял Леннан, и к плечу его доверчиво жалась незнакомая девушка. Она смотрела без страха, с полудетским любопытством, и в чреве её толкалась неугомонная новая жизнь.

И матушка тоже улыбалась мне и не замечала, что по щекам её мелким жемчугом катятся слёзы.

— Что же ты, дочка, застынешь на пороге… Входи да спутника своего зови. Только вас и ждали, не садились за стол.