Три желания, или дневник Варвары Лгуновой (СИ)

— Да я уж понял, что твой Савелий Евстафьевич не из простых, — хмыкнул Ник, окидывая широкую лестницу и ремонт «модно, под старину» любопытным взглядом.

Ну да, позволить себе жить в номенклатурной сталинке, которых в нашем городе можно было по пальцем пересчитать, мог не каждый.

Фетровые шляпы трилби и твидовые костюмы — «трилби, Варвара Алексеевна, можно носить только, исключительно, с твидом! Все остальное дурновкусие и моветон!» — мог себе позволить тоже не каждый.

Ну а ругать всех на немецком и искренне считать, что никто и ничего не понимает, мог только Савелий Евстафьевич.

Еще он курит кубинские сигары, обожает охоту на крокодилов и уверяет, что лучшая достопримечательность Амстердама — это Де Валлен, один из старейших кварталов красных фонарей.

Да, Савелий Евстафьевич — человек интересный и своеобразный, очень.

Вместо звонка на изящной резной двери гордо и вычурно красуется дверной молоток в виде цилиня.

— Что за уродство? — Ник рассматривает сие произведение искусства со смесью брезгливости и любопытсва и стучать не торопится.

Реакция у него еще нормальная, кстати. Живущая этажом выше Амелия Карловна, заслуженный деятель какого-то искусства, первые две недели крестилась и плевалась. К совести Савелия Евстафьевича взывала и требовала снять подобное непотребство.

Наивная.

Нельзя взывать к тому, чего не было и нет в помине.

— Не уродство, а китайская и азиатская мифология, — перехватывая начавшего сползать к полу и свободе Сенечку, хмыкаю я. — Цилинь, считай, что химера китайская. Савелий Евстафьевич последнее время увлекся синологией.

— Китай что ли изучает?

— Ага.

Я наконец стучу.

Признаваться, что любовь к Поднебесной у некоторых зиждется на любви к деньгам, а не истории, я не стала. Кто ж знал, что, включив однажды новости некоторые «прозреют», что ориентир на Азию в последние годы намекает на перспективы и деньги в отличие от работ по античным государствам Северного Причерноморья.

Про то, что считаю, что Савелия Евстафьевича самым прагматичным и ушлым человеком, который в лёгкую переплюнет великого комбинатора Остапа Бендера, я тоже промолчала.

У каждого свои недостатки, как говорил «В джазе только девушки» еще Филдинг. В конце концов, антикваром-то и знатоком ценностей Савелий Евстафьевич был первоклассным, просто лучшим из лучших, и не смотря на синологию, про Черноморье знал и помнил все.

Дверь перед нами между тем распахивается.

— Варвара Алексеевна собственной персоны. Вспомнила о совести, дитя мое? И что за убожество ты ком мне притащила?!

Савелий Евстафьевич выше меня на голову. Худощавый, с густой черной шевелюрой, что выбелена сединой только по бокам, и орлиным профилем.

В левой руке у него дымится сигара, в правой зажат лорнет, что демонстративно поднесен к глазам.

В довершение образа, так сказать, шелковый халат малинового цвета, расписанный золотыми райскими птицами и распахнутый на груди.

— Это енот, мне на время дали, — выставив перед собой Сенеку, как щит, почти оправдываюсь я.

— Я вижу, что это енот, дитя мое, у меня еще не слабоумие. Я спрашивал про того типа за твоей спиной, — величественно высокомерно извещает Савелий Евстафьевич.

Я лишь вздыхаю, а Ник возмущенно кашляет.

Вот после этого и не надо спрашивать, чего я прихожу не чаще одного раза в полгода. И то, после звонка деда и напоминаний, что его друг, а заодно мой крестный, изволит пребывать в печали и тоске от моего эгоизма и склероза.

— Дядь Сава, это Ник, мой друг. Я же вчера вам звонила.

И два часа слушала про свою совесть и черствость. Первая у меня отсутствовала, вторая превалировала, ибо иначе я звонила бы не только, когда мне что-то надо.

— Это очередной козел в твоей жизни, — Савелий Евстафьевич презрительно фыркает и, отвернувшись, плывет в глубь квартиры, выговаривая на ходу четко поставленным голосом. — И куда ты дела козла предыдущего, Варвара Алексеевна?

Да, с Вадиком, на свою беду, мне их пришлось познакомить. Кто ж знал, что в многомилионном городе можно столкнуться в очереди в супермаркете, живя в противоположных частях города?!

— Савелий Евстафьевич, это мой друг, — безрезультатно, но упрямо повторяю я, закрывая дверь, и тащу за собой Ника.

За ручку, дабы не заблудился.

Ибо если он не дай бог вместо ореховой гостиной забредет в кабинет, куда доступ был только по приглашению чуть ли не в письменной форме, то Савелий Евстафьевич его проклянет.

— Варвара Алексеевна, как лицо консультирующее, мне плоскость ваших отношений безразлична, но, как твой крестный, я обязан проявить заботу и волнение о беспутной дочери моей, что никогда не умела выбирать себе…

— Дядя Сава!

— … кавалеров, — невозмутимо заканчивает он и, посмотрев на меня через лорнет, обеспокоенно уточняет. — Я в достаточной мере проявил заботу и волнение из-за твоего очередного козла?

— Савелий Евстафьевич! — бросая тревожный взгляды на Ника, что стоит со слишком отрешенным и равнодушным видом, возмущаюсь я.

— Хорошо, если я буду называть его Hammel ты прекратишь вопить? — с тщательно изображаемой покорностью осведомляется добрый дядя Сава.