Три женщины в городском пейзаже

А на втором курсе тихий и послушный сыночек вляпался, задал жару – влюбился в недостойную девку. Красивую, да. Фигуристую. Но из низов. Мать – прачка, отец – кочегар и законченный алкоголик. Влюбился и сделал ребеночка. Девица истерит, мамаша, прачка, грозит всеми мыслимыми карами. Время идет, пузо растет, а кавалер… Кавалер исчезает, как не было! Беременная и брошенная рыдает, мамаша ее негодует – как быть? Этот гад остался при своем – живет, как в раю, сладко ест и крепко спит! А брошенка? Рыдает, бедная, морда опухла. Что делать? Оставить его, гада, безнаказанным? Ага, сейчас! Не на таких напали! Устроим вам, как положено – кровью будете харкать! Бабка моя по матери, – усмехнулась Лена, – баба Маня, ох, не дай бог, Туров, попасться на ее пути – расчленит! – Нагнувшись, Лена затушила сигарету. – Сволочь она, конечно, редкая. Но своя правда у нее есть. Ведь несправедливо, верно? Типа сладку ягоду рвали вместе… В общем, пошла моя бабка Маня танком. А если баба Маня прет танком – берегись! Пришла на Берсеневку и устроила небо в алмазах. Крик стоял на весь подъезд. Чета Лыжниковых трясется – соседи услышат! А соседи у них – сам понимаешь. Напротив – известный скрипач. Слева – заслуженная артистка. А справа – летчик-полярник, герой Советского Союза.

А бабка заводится, орет еще пуще. Грозится.

Перепуганные академики пытаются затащить скандалистку в квартиру – а та ни в какую, пусть все слышат и все знают, что здесь живут подлецы!

В общем, наорала прачка почти на все, что хотела, – почти. Но не на все: бабка Елена Васильевна тоже не промах – еще потягаться! Женить сыночка не дали, а фамилией поделились. И папашу в метрику вписали. Ну и еще много чего – денег на приданое откинули. Коляску немецкую купили. В хороший роддом устроили. Ну и «на потом» договорились – содержание ребеночку определили. Бабка Маня с гордостью говорила, что выбила из буржуёв по макушку, вытрясла все, что задумала. Потом родилась девочка Лена, записали все, как положено, мама – папа, фамилию дали. Что еще? Да все хорошо – академики слово держали, деньги платили по графику, ну и плебеи не подводили – вели себя, как уговорились: на Берсеневку не шастали, ребеночком не трясли, на жалость не давили и не шантажировали – да и зачем? «Уговор дороже денег, – хихикала бабка Маня. – Не нужна им наша Ленка – и слава богу! Не будут лезть в нашу жизнь и поучать тоже не будут!» Они и так считали, что им несказанно повезло – вытянули то, на что и не рассчитывали! Вон, другие девки – тоже рожают, и что? А ничего! Рожают и дальше горе мыкают. Потому что не от тех рожают! А наша, хоть и дура безмозглая, а легла под кого надо.

И еще бабка Маня очень собой гордилась – переиграла она академиков! Темная, необразованная деревенская дура, а переиграла – и кто тут дурак?

Кажется, все разрешилось, и все были довольны. И Лыжниковы успокоились – все обошлось малой кровью. Но сыночка своего, дурака слабоумного, на всякий случай тут же женили. Естественно, на приличной девушке, профессорской дочке.

И жизнь постепенно пошла своим чередом. Сына-придурка не упрекали – по молодости всякое случается.

И все пошло, потекло дальше, порознь и параллельно, как и должно было быть. Высокородные жили своей жизнью, в своих хоромах, с машинами и заграницами, с черной икрой и лучшими санаториями, с прислугой и дачей. А плебеи – там, у себя. На окраине Люберец, в стылом бараке с прохудившимся корытом и застиранными простынями, с субботними пьянками, драками и разборками. А что, нормальная и привычная жизнь. А меж тем девочка Лена росла. На Берсеневку ее не зовут – зачем? И без нее хорошо. Да и вообще про нее все забыли! Ну и она не тоскует – к хорошему не привыкала, значит, и отвыкать не от чего.

Живет Лена с мамой, бабкой и дедом. Мать и бабка собачатся, дед пьет запоем, дерется с бабкой и с соседями, бабка деда костерит на чем свет стоит, и по ночам приезжают менты и лупят деда дубиной. Потом дед отлеживается и мочится кровью, а бабка его жалеет, отпаивает брусникой – почки он пропил давно, лет двадцать назад.

Мать… Нет, мать Лена любит. Наверное… Особенно если сравнивать с бабкой и дедом – тех она ненавидит. И еще мать жалеет. Но домой, в барак, идти неохота: бабка с дедом вечно орут, да и пахнет там плохо: дед ссытся – больные почки – и смолит вонючую «Приму». И кислые щи есть неохота – Лена их ненавидит.

Уже в одиннадцать лет Лена дотемна шатается по улицам, по подружкам, лишь бы меньше появляться дома. Но и там, у подружек, почти все то же самое – родители пьют и скандалят, еда плохая, места мало, и все такие злые, как будто все друг друга ненавидят – в общем, шило на мыло.

Лена замолчала и снова нагнулась за сигаретой:

– Ну что? Не устал, не утомила? Закончим или продолжим?

– Говори, – прохрипел он.

– Что у тебя с голосом? – нахмурилась она. – Ты простыл?

Он шмыгнул носом:

– Да нет, непохоже.

Лена продолжила: