Три женщины в городском пейзаже

Я обернулась. Смотрю на них… Чужие люди. Совершенно чужие. Зачем они мне? И не верю я им ни на минуту. Ни речам их сладким, ни им самим. Не понравились они мне, совсем не понравились. Но бумажку взяла. А там адрес – Берсеневская набережная, дом двадцать. Ладно, решила, подумаю. А дома мать начала трясти – потребовала рассказать про папашу. А она с похмела, мутная, страшная. Головой мотает и пить просит. Но я ее к стенке: «Говори!» Мычит что-то невразумительное: «Да, академики. Да, богатые. Да, важные. Не нам чета». «А почему ты мне говорила, что мой отец умер?» Опять мычит, головой вертит: «Дай попить, Ленка! Стервоза, воды принеси!» А я продолжаю, не отстаю: «Почему расстались?» «Да он меня бросил! Как узнал, что беременная, так и свалил, в ту же минуту. А зачем они тебе?» И смотрит на меня пустыми глазами. Потом догадалась: «А, объявились! Ну и хер с ними! Проснулись, сволочи. Да пошли ты их!» И я подумала: «Мать права – пошли они! Вспомнили!» И вдруг мать говорит: «А ты, Ленка, их не посылай! Съезди к ним, не брезгуй! Люди они богатые, может, и чем помогут. А если и вправду пожалели они тебя, очухались? Все-таки ты им родная. Их кровь». «Подумаю, – отвечаю. – А советы твои мне не нужны».

И через неделю нарисовалась на Берсеневке. Стою во дворе, голову задрала. Ничего себе, а? Я всегда думала, что в этом доме живут космонавты и артисты, генералы и дипломаты. А здесь – пожалуйста! Мои родные бабка и дед. Ну и заодно мой папаша. Вошла в подъезд и совсем застыла, испугалась. А там вахтерша, на меня смотрит, как на шпионку: «К Лыжниковым? Погоди, сейчас позвоню!» Типа пришла шалава какая-то, кто ее знает?

Позвонила. Велели пустить. Поднялась на пятый этаж, стою перед дверью, обитой зеленой кожей. А позвонить не решаюсь. Но тут дверь открывается, и на пороге бабка Елена Васильевна. В шелковом халате, в тапочках на каблуке. Причесанная, благоухающая.

Красивая, хоть и старая.

На лице сплошной елей: «Ах, Леночка, детка! Как мы тебе рады! Как мы тебя ждали! Как же мы счастливы!» Ну захожу. И теряюсь окончательно. В общем, попала я во дворец – потолки высоченные, люстры горят. Всюду ковры, вазы с цветами. Занавески кружевные и бархатные. Полы блестят, словно ледяные. А как вкусно пахнет! Булочками свежими, куриным бульоном. А я голодная, с утра съела плавленый сырок, что в магазине купила.

Стою, глотаю слюну.

А бабка просекла – тащит меня на кухню и давай кормить. Бульон с пирожком, блинчики с вареньем, ватрушки с компотом. А я наворачиваю, не стесняюсь.

Бабка смотрит на меня с жалостью и с каким-то сожалением – наверное, думает: а может, зря мы эту дворняжку позвали? Что с нее взять, кроме хлопот? Съела все и смотрю на бабку – нагло так, как умею: «Ну, – говорю, – что дальше?» Ну она и запела. Про то, как они мечтают со мной «дружить», что мы родные люди, и что так сложилась жизнь, и что все они понимают, в том числе и мои обиды, но постараются все исправить. Потому что я очень похожа на Леню! Просто одно лицо – лыжниковская кровь, нет никаких сомнений! В общем, они готовы до гроба меня любить. Ну и все остальное.

А я смотрю на нее, слушаю, как она соловьем разливается, и в сердце такая обида и злость. «Нет, – думаю, – здесь что-то не так!»

Хоть и ребенок, а чую. Ну и мозги – они всегда у меня были. Даже в отрочестве. Умненькая была девочка, извини за нахальство. Ну и ладно, решила, посмотрю, понаблюдаю, что и как. А там и пойму. Только в искренность этой я ни минуты не верю! Очень скоро я освоилась. Ну и все поняла. Ты не устал? – спросила Лена. – Кажется, я увлеклась.

Туров горячо возразил:

– Что ты!

– Так вот, – продолжили она. – Все оказалось очень просто.

Папашу моего они обженили, это я тебе говорила. Невесту нашли сами, через знакомых. Но бабка ее невзлюбила. Лариска, папашина жена, совсем неплохая. Не вредная. Ко мне отнеслась спокойно, а потом я поняла: свекровь свою, мою бабку, Лариска боялась до ужаса. И никогда – никогда! – ей не возражала. А уж тем более сейчас, когда Лыжниковы обрели свою дорогую внученьку. Только я видела ее взгляд – никакой любви ко мне в нем не было, какая любовь. Я – это живое напоминание о грехе юности ее мужа и о том, что она бесплодна. Десять лет папаша с Лариской бились, мотались по профессорам, ездили на курорты – и ничего. Пусто. Бабка и так ее еле терпела, а потом и вовсе возненавидела – не оправдала надежд. Как будто это Ларисина вина. Но в одном бабка была права – странной была эта Лариса. Впрочем, как и папаша. Вообще они очень подходят друг другу – знаешь, как брат и сестра. Оба тихие, незаметные, пожрут – и юрк в свою комнату. Как тараканы запечные. За столом сидят и молчат, в тарелки смотрят. Если гости – а бабка любила гостей, – так тоже все молча и норовят поскорее свалить. Бабка поносит невестку, кроет ее почем зря – и бесполезная, и непонятно, что у нее на уме, и пришла на все готовое, и всем пользуется, и толку от нее, как от козла молока. Словно забыла, что сама эту Ларису сыну подсунула.