Три женщины в городском пейзаже

Но нет, не случилось – Сашиного деда понесло в революцию. Нет, никаких резких движений он не делал. Кажется, там была какая-то невнятная подпольная работа с листовками, но этого вполне хватило на выселение и переселение в Сибирь. В общем, большой семье Луциков вручили постановление – за сорок восемь часов собрать самое необходимое. Случилось это в тринадцатом году, перед началом Первой мировой.

Отец родился в Сибири, в селе Черемхово, через год после переселения. Говорил, что голодали они здорово, Сибирь не Украина. И жмых ели, и картофельные очистки. Пока устроились, обжились, попривыкли.

И всю жизнь старшее поколение тосковало по Новограду. Но не вернулись – увы, не сложилось. А дальше случилась революция, старики остались в Черемхове, молодежь разъехалась кто куда – воевать, учиться, работать. А молодой Володя Луцик уехал в Новосибирск. Там окончил торговый техникум, а потом приехал в Москву, где вскоре встретил Зою. В Новосибирске осталось много родни – братья, сестры, племянники. Ну и могилы отцовских родителей.

У Веры в комнате, на серванте, стояла большая и очень красивая кукла – кудрявая блондинка с огромными пластмассовыми ресницами. Не кукла – красавица! А какое было на ней платье: розовое, в пене белоснежных кружев. И розовый бантик в волосах. И туфельки, тоже розовые, блестящие, с маленьким золотым бантиком.

Саше снилась эта красавица. Как-то шепнула отцу:

– Пап, можно? Ну хотя бы потрогать? Всего на минуту, пожалуйста!

Вздохнув, отец покачал головой:

– Нельзя, Сашенька, нельзя. Кукла эта Танечкина, Вериной дочки. Ну в общем, ты поняла.

– Я на минуту, – настаивала Саша, – ну попроси тетю Веру!

– Нет, – резко ответил отец. – Странная ты. Несообразительная. Черствая какая-то. В мать.

И Саша расплакалась. Как же было обидно! Даже не за то, что куклу не дали, хотя и это было обидно. Самыми обидными были слова отца: «несообразительная», «странная». И в чем ее странность? Подумаешь, кукла! Но самое обидное: «Черствая, в мать».

В Москву возвращались в полном молчании. Отец был задумчив, а Саша обижена.

Конечно, спустя годы поняла – умершая девочка, скорбная память. И все же жестокость и глупость – сказать такое десятилетнему ребенку. Еще одна зарубочка на сердце, сколько их там? Не сосчитать.

Так вот, отец оставался с ночевкой. Мать бегала из кухни в ванную, из ванной в комнату, носила чай, рассыпала конфеты, роняла ложки и громко смеялась.

Отец смотрел телевизор или утыкался в газету.

Сашу укладывали спать, а спать не хотелось – зажмурив глаза, она делала вид, что уснула. Нет, она очень старалась и вправду очень хотела уснуть. Но почему-то не получалось.

Мать то и дело подходила к ее кровати и, наклоняясь, спрашивала одно и то же:

– Саша, ты спишь?

Затаив дыхание, Саша молчала.

– Спит, – облегченно выдыхала мать и радостно добавляла: – Ну и мы будем укладываться!

Укладывались. Диван предательски скрипел, жалобно ныли пружины. Мать снова хихикала, что-то шептала, а отец вздыхал и кряхтел:

– Валя, потише. Вдруг она не уснула?

– Да спит она, спит! – отмахивалась мать. – Спит, я тебе говорю.

Саша зажимала уши и еще крепче, словно это могло помочь, зажмуривала глаза. Но их шепот, и вздохи, и кряхтенье, и скрип дивана, и материны охи и ахи были слышны.

Как она ненавидела дни, когда отец у них оставался! Мало что понимала, а ненавидела!

Утром веселая, бодрая и какая-то полупьяная мать снова носилась из комнаты в кухню, таская сковородки с яичницей и подгоревшими блинами, обязательно обжигаясь горячим чайником и снова роняя ложки и вилки.

Меланхолично и лениво жуя, отец поглядывал на часы.

– Пора? – Мать обиженно подбирала губы. – Уже, да, Володя?

Отец разводил руками:

– Валя, ну ты же все понимаешь.

Надув губы, обиженная, мать принималась убирать со стола.

Когда за отцом захлопывалась входная дверь, Саша с облегчением выдыхала. Все вставало на свои места, начиналась их прежняя жизнь. Жизнь вдвоем. Ну и прекрасно.

Потом они узнали, что у отца есть дом в деревне. Вернее, дом Зоиных бабки с дедом, доставшийся ей по наследству. В общем, никаких дворянских корней в Зое не было – крестьянская внучка. И откуда такое лицо, такие руки, такие манеры?

В начале семидесятых о доме вспомнили, спохватились, подлатали крышу, заменили прогнившие рамы и двери, и на все лето Зоя уезжала в Алексашино. Вот тогда и наступал рай для матери и отца – почти каждую ночь отец ночевал на Вавилова. И все было, как в обычной семье: он возвращался с работы, долго мыл руки, переодевался в спортивный костюм и садился ужинать.

Все, как у всех, обычная советская семья. Особенно лихо в игру вступала мать:

– Володечка, что нового на работе?

Поднимая глаза от тарелки, он с искренним удивлением смотрел на мать:

– В смысле, Валя?

– В смысле, что нового? – счастливо улыбалась она. – Ну и вообще – какие дела?

Он раздраженно буркал что-то невразумительное.

Однажды не выдержал, заорал:

– «Какие дела», «что нового»? Тебе-то, Валентина, какое дело? Да что ты вообще понимаешь в моих делах?

Часто моргая, мать давилась слезами.