Три жены

Ренат Ибрагимович слушал не перебивая, серьезно.

– Удивительно, – сказал он, когда она закончила свой рассказ.

– Что удивительно? – сквозь слезы спросила Жанна.

– Ты ведь любила его, Волка этого, правда?

Жанна молча пожала плечами.

– Удивительно, как за такой короткий срок любовь может превратиться в страх и ненависть. Ведь ничего не происходило. Все это только в твоей голове сварилось – про Волка. Можно ведь было постараться ему объяснить…

– Ну да. Разве вы не знаете, какие у них там законы. Пырнет ножиком – и весь разговор.

– Знаю, – отмахнулся Ренат. – Потому и говорю. Ну да ладно. Хорошо бы, конечно, тебя здесь оставить в наказание за все, что ты натворила…

Жанна снова залилась слезами. Однако чувствовала уже – пожалел, поможет.

– Мальчишку твоего жалко. Математику твоему, я так понимаю, он даром не нужен.

Жанна горячо кивнула.

– А сама ты его не прокормишь, коли получишь развод.

Снова кивок.

– Я лично, разумеется, таких дел не решаю, ты ведь понимаешь. Нужно посоветоваться с друзьями из посольства. Дело-то политическое…

– Почему политическое? – испугалась Жанна.

– Ты ведь, как я понял, не просто бумаги тогда какие-то подписала. Ты от Родины отказалась.

– Ничего я не отказывалась!

– С этим, Жанна, не шутят!

Жанна совсем затрепетала – такого страху на нее нагнал Ренат Ибрагимович. На несколько минут он задумался о том, какой прекрасный репортаж мог бы выйти из этой истории: первые полосы центральных газет бы занял. Но потом вспомнил о дочери: нет, Луиза ему такого не простила бы. Ладно, репортажа не будет, решил он.

Решил, но ошибся. Репортажей было море. Местные газетчики не давали Жанне проходу.

– Мама, они спрашивают, правда ли, что ты цыганка, – переводил ей Кирилл. – Мам, они спрашивают, как ты относишься к мужчинам, и еще…

– Хватит, убирайтесь. – Жанна захлопывала дверь.

С появлением первых журналистов математик показал ей кузькин мать: избил чуть ли не до полусмерти. А потом его быстренько изолировали от камер и объективов фирмачи, на которых он работал.

Часто забегала Мэри.

– Мам, она говорит, что ты теперь знаменитость. О тебе во всех газетах пишут… Ой, смотри! – На черно-белом снимке он узнал самого себя. – Это же я!

Когда Жанна, крепко держа за руку Кирилла, вышла из самолета, прямо на летное поле подкатил микроавтобус. Из него выскочила Луиза и замахала ей руками. Жанна, расталкивая пассажиров, бросилась к ней. Они обнялись и обе заплакали. То есть заплакала, собственно, только Луиза – Жанна и так не прекращала лить слезы всю последнюю неделю.

– Хау ду ю ду? – обернулась через минуту Луиза в сторону Кирилла и услышала в ответ длинную фразу на английском.

– Что он сказал? – Луиза знала английский на уровне трех-четырех предложений, в школе она учила французский.

– Понятия не имею, – отмахнулась Жанна.

Они полчаса просидели в автобусе, пока шофер не явился с багажом – тремя большими чемоданами.

– Больше ничего не нажила? – засмеялась Луиза.

– Нет, – улыбнулась ей в ответ Жанна. – Ничего.

Они приехали на Садовую, в ту же квартиру, из которой пять лет назад Жанна бежала, сломя голову. Она подошла к окну. Деревья выросли, и шумная веселая листва закрывала купол Никольского собора.

– Ну. – Луиза стояла посреди комнаты с бутылкой шампанского в руках. – С возвращением!

Оттрубив три года на химзаводе, Волк перебрался поближе к Питеру, устроился кочегаром в маленькую котельную в Рыбацком, получил комнатенку, обжился. Соседка-дворничиха, занимавшая другую комнату, оказалась страшной занудой. Все ходила поначалу за Волком, тыкала своими кривыми пальцами в пятна на общем столе, в подтеки на плите, в график дежурств по коммунальной квартире. Но вскоре, когда к нему зачастили дружки, поняла, с кем имеет дело, и затихарилась в своей комнате. Только иногда высовывалась из норы и тогда – по крайней только нужде – обращалась к Волку:

– Александр Маркович, вы бы посмотрели там в сортире, что-то мне кажется, щас нас затопит.

Уважение, с которым к Волку относились залетные его дружки, старуху настораживало. Похоже, он был у них за главаря.

Сашка все собирался в Энск, все еще грезил о сестре, но обстоятельства каждый раз складывались против. Как только он поселился в Ленинграде, дружки, которые давно уже перестали звать его на дело в силу его крайне запоминающейся внешности, предложили ему взять на себя общак. Мужик, у которого раньше хранились сбережения братвы, неожиданно дал дуба, и теперь деньжата остались без присмотра.

Сашка понимал, насколько это опасно. Догадывался, что мужик не просто дал дуба, а ему, скорее всего, помогли, но все-таки согласился. Только поставил условие – будет казначеем всего год, потом пусть ищут другого. Поездка в Энск снова откладывалась. Не бросать же такие деньжищи без присмотра. Энск был от него так же недосягаемо далек, как и в детском доме когда-то, как и в лагере.