Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

Многие растерялись, почтительно умолкли, мало кто воспринял эти планы с восторгом. Но Рыков сразу принял вызов — и принялся спорить, отлично понимая, что выражает точку зрения большинства старых марксистов. Он говорил вдохновенно и задиристо, быть может, как никогда: «Можем ли мы рассчитывать на поддержку масс, выкидывая лозунг пролетарской революции? Россия самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно, и потому, поскольку партия будет стоять на точке зрения социалистической революции, постольку она будет превращаться в пропагандистский кружок. Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада. Толчок от революционной солдатской руки идет на Запад, там он превращается в социалистическую революцию, которая будет опорой нашей революции. Иначе политика наша превратится в политику маленькой кучки»[49].

Рыков не видел в существовавшей плеяде большевиков силу, способную перевернуть судьбу русской (а глядишь, и мировой!) революции. Ульянов-Ленин не считал эту проблему чем-то непоправимым. Подумаешь, камень преткновения! При правильной стратегической идее приумножить и воспитать кадры — дело важное, но выполнимое. Как по маслу пойдет.

Это не просто обмен ударами, не просто разговор двух политиков на высоких тонах. Рыков умело фехтовал и наносил уколы в самые уязвимые, незащищенные «болевые точки» той тактики, которую предлагал Ленин. Ведь это самое страшное — превратиться в маргиналов, в секту. Другое дело, что уже через несколько месяцев стало ясно, что опасения Рыкова несправедливы, но тогда, в конце апреля, они звучали внушительно.

Например, хлесткое определение — «самая мелкобуржуазная страна». Звучит громко и категорично, а на первый взгляд — неотразимо. Это был сильный аргумент и точный удар — почти нокаутирующий. К тому же Рыков, много лет кочевавший по стране, хорошо знал, о чем говорил. Детских воспоминаний о холерном бунте хватало, чтобы понять общественные чаяния и запросы крестьянского большинства. За прошедшее время, конечно, многое изменилось, но не кардинально. Крестьяне мечтали стать собственниками земли. Какой уж тут социализм по Марксу.

Следует ли начинать социалистическую революцию, когда Россия еще не завершила революцию буржуазную? Для чего эта опасная чехарда? Да на одно только укрепление партийных рядов должно уйти несколько лет! Ленин о таких сроках и слышать не желал. Тут — парируя Рыкова — можно вспомнить и Виктора Гюго, писавшего в «Отверженных»: «Кто останавливает революции на полдороге? Буржуазия. Почему? Потому что буржуазия — это удовлетворенное вожделение. Вчера было желание поесть, сегодня это сытость, завтра настанет пресыщение. Напрасно хотели сделать буржуазию классом. Буржуазия — это просто-напросто удовлетворенная часть народа».

Рыков считал иначе. Он оказался сдержаннее по отношению к буржуа, чем французский классик. Немного зная Европу, Алексей Иванович полагал, что, во-первых, недурно бы нам у них многому поучиться и, во-вторых, что поворот к социализму начнется с Парижа, Берлина или Лондона, а не с наших утлых промышленных комплексов, на которых трудились вчерашние крестьяне с соответствующим мировоззрением. И как их сдвинуть с собственнической позиции?

Словом, Рыков — как представитель московской партийной организации — оказался чуть ли не главным оппонентом Ленина на конференции. «Апрельские тезисы» Старика привели его в ужас: Алексей Иванович считал, что такой радикализм приведет к катастрофе, к отрыву большевиков от рабочей среды, от других революционных партий. Ленин уже всерьез строил планы на захват власти. Рыков (как и большинство видных партийцев) в апреле 1917 года в это абсолютно не верил. И даже, видимо, считал, что за долгие годы эмиграции Ильич совсем оторвался от России, не разобрался в революционной реальности…

Алексей Иванович уже давненько не смущался спорить со Стариком — по существу, с их первой встречи. Бывали легкие дискуссии, случались и принципиальные ристалища, в которых они оказывались по разные стороны. И все-таки он остался большевиком, хотя его, бывало, клонило к меньшевикам. А бывало, что люди Плеханова (вот уж кто умел до поры до времени тихо плести интриги) и переманивали способного подпольщика — но тщетно. После стольких побегов, тюрем и ссылок он уж точно не числил себя рядовым большевистской гвардии. Это и Ленину, хорошо разбиравшемуся в человеческих амбициях, прекраснейшим образом было известно.