Три жизни Красина

Онегин заколебался. Старый договор с императорской академией теперь его ничем не связывал. Не было империи, не было и Извольского, поставившего свою подпись под договором. Но осталась Россия, осталась родина Пушкина, и его, Онегина, родина. Остался русский народ, который так любил поэт. И что-то далёкое, забытое тронуло душу старика.

Однажды под вечер Красин завернул на знакомую улицу, к знакомому дому. Позвонил. Дверь открыл высокий, подтянутый мужчина с пышными усами. Он был немолод, но держался прямо. Мужчина покидал квартиру Онегина. Никто его не провожал. Красин вежливо уступил дорогу и машинально приподнял шляпу. Мужчина вгляделся в его лицо и отпрянул. Красин только удивлённо пожал плечами. В кабинете, откинувшись в кресле, сидел Онегин. Старик был необыкновенно взволнован. Он пытался налить в стакан какие-то капли, но руки его дрожали, лекарство растекалось по столу. Заметив Красина, Онегин приподнялся, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и, обессиленный, опустился в кресло.

Только через несколько минут Александр Фёдорович обрёл дар речи. Оказалось, что музей посетил бывший жандармский генерал. Онегин так и не понял, чего добивался этот господин, но ясно, что русские белогвардейцы вспомнили о музее и не прочь прибрать его к рукам.

Красин успокоил Онегина. Отвлёк его от печальных мыслей. Рассказал о былых стычках с жандармами.

Онегин заулыбался. Потом, как-то хитренько хмыкнув, поднялся с кресла и достал всё тот же пожелтевший пакет с пушкинскими рукописями. Наугад вытащил одну и показал Красину:

— А как, по-вашему, милостивый государь, что это за цифра вот тут, в правом углу красным карандашом выписана?

Красин взял в руки лист писчей бумаги большого формата. В правом углу стояла цифра 9. Леонид Борисович посмотрел на свет — бумага имела водяной знак «Хлюст 181». Не очень чётким почерком надпись «Борис Годунов» и ниже: «После сцены VI». На обороте листа список действующих лиц I части.

Онегин продолжал улыбаться.

— И не говорите, батенька, иной раз и жандармы полезны могут быть. Эту вот циферку «9» жандармский карандашик в III отделении начертал...

Как только Александр Сергеевич умер, явились голубые архангелы, опечатали рукописи покойного, свезли их в дом у Цепного моста, тщательнейшим образом прочли и пронумеровали... Все тетради, каждый листок-с... Потом архив этот бесценный возвратили семье. Рукописи родственники раздавали друзьям по листочку, а когда и целыми тетрадями. И ведь куда только эти листочки не заносило? В Сербии, в Белграде нашлись, в Польше, да и здесь, в Париже, их немало оказалось. И вот как попадёт ко мне в руки листочек со стихотворениями Александра Сергеевича, первым делом гляжу, есть ли красная циферка в правом углу? Нет — значит, насторожись. Одно из двух: или рукопись была отдана кому-то самим Пушкиным, или подделка. Бывает и такое, бывает!.. Иногда и с красной цифирью подделка. Но такую хитрую, с цифрой-то, только по основному фонду проверить можно, а он-с в Румянцевском музее. Так-то, батенька, с жандармами дела обстоят...

Старик замолчал.

Красин поднялся. Ему пора было в посольство. И он не знал, увидится ли ещё когда-нибудь с этим человеком. Но почему-то сегодня у него появилась уверенность — наследие Пушкина вернётся на родину поэта.

В марте 1925 года парижские газеты сообщили «о смерти господина Онегина». Музей опечатали. Онегин перед кончиной завещал все свои коллекции Пушкинскому дому.

Эррио пал. Как и предполагал Леонид Борисович, новое правительство возглавил Пенлеве, а в Министерстве иностранных дел сел Аристид Бриан.

«Корабль покатился вправо».

18 апреля. Красин, закончив приём сотрудников, собирался зайти домой, выпить чашку кофе.

Голоса в приёмной возвестили, что кто-то желает видеть посла. Дверь открылась, и секретарь растерянно произнёс:

— Бриан!

Не «министр», не «мёсьё», не «господин», а просто: Бриан!

В кабинет неторопливо вошёл слегка сгорбившийся, поседевший брюнет. Усы, когда-то в молодости пушистые, теперь обвисли, опустились к подбородку. В зубах дымилась сигарета.

Не говоря ни слова, Бриан схватил Красина за обе руки и принялся их деловито пожимать. Пока длилось рукопожатие — министр иностранных дел был вынужден молчать, иначе сигарета выскочила бы изо рта.

Леонида Борисовича трудно было чем-либо удивить. Но Бриан сумел это сделать. Если бы сторонний наблюдатель увидел эту сцену, то, наверное, умилился бы, так могут встречаться только давние и самые задушевные друзья.

Вспомнились слова Клемансо. Он когда-то очень метко охарактеризовал Бриана как «человека ничего не знающего, но всё понимающего».

После первых слов приветствия Бриан хозяйским взглядом окинул кабинет посла, подошёл к балкону, заглянул в сад. Поинтересовался, не нужно ли чего, как содержится здание, а заодно спросил, как идут дела в торгпредстве.

А потом ласково, проникновенно заговорил о дружбе, недоразумениях и, конечно же, надеждах ликвидировать их в самое ближайшее время. Красин, проводив высокого гостя до парадных дверей, так и не понял — с какой целью был нанесён этот неожиданный визит.