Три жизни Красина

Это была сказка. Только сказка всегда скоротечна. Из Гельсингфорса сообщили, что губернатор просит Горького уехать из Финляндии, так как опасается приказа об его аресте.

И вот зимний лес, белки, зайцы, звенящая тишина. Через каждые 50, 100 саженей из лесу выходит вооружённый финн, козыряет Алексею Максимовичу и провожает сани взглядом до следующего стража.

Леонид Борисович с интересом слушает рассказ Марии Фёдоровны. Нет, он не ошибся, поручив Горького и Андрееву попечению Буренина. Ведь это он, Буренин, срежиссировал финскую сказку.

Завтра из Шербура отойдёт «Кайзер Вильгельм Гроссе», унося друзей в Америку. Литвинов получит от Буренина адреса и уедет закупать оружие, а Красину предстоит вернуться домой, в Россию.

Апрель в вечернем Париже пахнет фиалками, вином, пьянит весной. И снова кафе выдвигают отряды столиков на середину тротуаров, и Елисейские поля расцветают яркими пятнами светлых нарядов.

А в России ещё холодно. Хотя Россия велика и весна наступает и с юга, и с запада. Она добралась с Кавказа к украинским сёлам, из Крыма несётся на Орловщину, и, наверное, на талых, слегка парящих курских черноземах уже слышен жаворонок.

Странное чувство вызывают эти деньги. И даже не верится, что на них можно что-то купить. Наверное, недоверие вызвано цифрой — 500 рублей. Пятьсот в одной бумажке. Игнатьев не из бедных, как-никак в помещиках числится, генеральский сын, но держать в руках такие купюры ему не приходилось.

Пятисотки лежат плотными пачками, сохранились банковские бандероли. Сколько тут? Во всяком случае, очень много.

Если бы в эту минуту кто-либо заглянул в комнату к Игнатьеву, то поразился бы. Чертёжный копировальный стол. Несколько флаконов с тушью, типографской краской, кисти, перья и пачки денег.

А за столом худенькая женщина, она что-то рассматривает в микроскоп. Пятисотку разглядывает. На минуту отрывается от окуляра. В руках сверкает измеритель. И снова срослась с микроскопом.

А на улице ночь, тьма, и в окнах ни огонька.

Игнатьева клонит ко сну. Ему, сильному, привыкшему ко всяким трудностям боевику, — тяжело скоротать длинную тёмную ночь. А эта маленькая, хрупкая, в чём душа держится, его помощница, вторую ночь не отходит от микроскопа, для неё как будто и сна не существует.

Напрасно он на Афанасию Леонидовну наговаривает. Ведь сам же заточил её в этой комнате.

Мысли путаются.

«Афанасия? А как это будет, если в женском роде и уменьшительно — Афоня? Афочка?» Что за чушь. Завтра он обязательно заглянет в святцы. А сегодня она просто Фаня Беленькая. Ну да, Фаня.

Игнатьев выходит на кухню, долго полощется под краном.

И снова комната, микроскоп, Фаня и луна.

Фаня Беленькая — это её кличка в «боевой технической группе», а так «в миру» Афанасия Леонидовна Шмит, художница Петербургского мясного патологического музея.

Музей — это детище Игнатьева. Когда основал, то заботился только о микроскопическом исследовании мяса.

А оказалось, что музей очень пригодился для революционной работы. И Фаня тоже. Это она изобрела какой-то состав, из которого делала великолепные муляжи окороков, ветчины, колбас и ещё чего-то там вкусного. Да и как делала. На выставке в Дрездене её муляжи получили почётный диплом, а в Петербурге их оценили золотой медалью. И по заслугам. Сколько важнейших партийных документов и сейчас хранится в этих муляжах. Недавно Фаня призналась, что в одном окороке спрятан револьвер. И, что самое пикантное, именно этот окорок Игнатьев сам взвешивал и, несмотря на протесты Фани, отослал на выставку в Дрезден. Ничего, окорок с револьвером благополучно вернулся в музей.

Кто-то тихо постучал в дверь. С Игнатьева моментально спала сонливость. Снова стук. Условный. Можно спрятать оружие.

В небольшую прихожую вошли двое. Конечно же, Буренин, а с ним Никитич.

— Поздненько же вы шатаетесь, господа! Никак не ждал вас среди ночи.

— Между прочим, Леонид Борисович днём на службе, — буркнул Буренин, подавая руку.

Красин не слушал дружеской пикировки Игнатьева и Буренина. Он с интересом следил за работой Фани.

Аккуратно, кистью, пером она переделывала номера на 500-рублевых ассигнациях.

Леонид Борисович взял уже готовую купюру. Придирчиво поднёс ассигнацию к свету.

— Чистая работа!

Ещё и ещё одну. Фаня даже обиделась — ужели Красин явился среди ночи только за тем, чтобы проверить...

— А вот эта не годится!

Буренин, Игнатьев, Фаня поначалу так и не поняли — что именно «не годится».

— Дайте измеритель.

Красин измерил цифры на одной ассигнации, затем на другой. Потом поднёс измеритель к злополучной пятисотке.

— Первая цифра примерно на полмиллиметра меньше остальных.

Красин говорил безапелляционно. Да никто и не собирался спорить с инженером.

Фаня только тяжело вздохнула. Игнатьев взял ассигнацию, вынул спички...

— Нет, нет. Вы её не уничтожайте, спрячьте и сохраните для будущего Музея Революции...

Это было сказано так спокойно, уверенно, словно ассигнацию нужно немедленно вложить в конверт, опечатать и послать по адресу Музея Революции, который, конечно же, в скором времени откроется в Петербурге или Москве.