Три жизни одного человека

- Домой вези, отец. Я только что из такого интересного местечка, что интереснее не бывает. Хочу домой.

- Как скажешь.

Ехали мы неоправданно долго. По дороге я все прикладывался и прикладывался к бутылке, и, вылезая из машины у родного подъезда, оставил почти пустую тару.

- Доберешься?

- Да, - твердо ответил я и на автопилоте направился к двери.

Вышедшая на шум в коридор мама в ужасе ахнула.

- Ничего мне не говори, я сам про себя все знаю, - сказал я ей и прошел в туалет.

Пьяный в стельку, уничтоженный, оскверненный, я стоял на коленях перед унитазом, Белым Божеством Очищения, умоляя его помочь вывернуть меня наизнанку, чтобы с блевотиной вышли и оставили меня куски моего разодранного сердца вместе с потоком непролитых слез, потому что все, что от меня осталось, было оболочкой мужчины, который никогда не умел плакать, даже в детстве.

Как ни странно, похмелья наутро не было. Голова была легкой, звонкой,  и там, как глиняные надтреснутые колокольчики, тренькали две мысли: «Ники больше нет» и «Как теперь с этим всем жить».

Ники больше не существовало. От нее осталось только чувство гадливости, брезгливости, публичного выставления себя последним дураком.

Что скажет Наташка своему брату, и скажет ли что-нибудь вообще, значения не имело. Хотя, что и говорить, момент был неприятный, но не более того. Мелькнула мысль: Наташа говорила, что меня любит, а вдруг она наглоталась каких-нибудь таблеток и лежит теперь там, в квартире, остывает... Меня прошиб холодный пот. Я бросился к телефону, набрал номер и стал считать гудки. На семнадцатом Серега все-таки снял трубку, а я, услышав его голос, нажал отбой.

В понедельник Серега не позвонил. Во вторник  и среду тоже. А в четверг в абсолютно невменяемом состоянии я уехал в командировку в Питер. С вокзала я отправился прямо на предприятие, и мы провозились с прибором до позднего вечера. Перекусив в уже закрывающемся ресторане, я поехал в гостиницу, и едва прилег, как от усталости  сразу же вырубился.

Утром я зашел в булочную, где можно было выпить кофе, взял стакан неимоверно горячей коричневой жидкости и какую-то плюшку, устроился в уголке и попытался поесть, но в глотку ничего не лезло. Я ни о чем не думал. Все мои мысли пружиной свернулись в единый темный комок, и засели болью где-то в области сердца, а сам я осторожно существовал, чтобы не потревожить его, этот комок, потому что, распрямившись, он мог меня убить. Имела место только физиология. Запах кофейного суррогата, вереница людей,  сырой холод стены, к которой я прислонился спиной...  Потом была работа до изнеможения, на пределе человеческих возможностей, но к концу пятницы доделать ее мы все-таки не смогли, и, предоставленный сам себе, я два дня слонялся по Питеру, нося и баюкая в себе этот чертов комок боли. В воскресенье вечером я сорвался и напился как свинья у себя в номере.

Помятый, мутный, с чугунной головой, я поплелся сквозь мелкий дождь со снегом добивать проклятый прибор, и на перекрестке кто-то свыше дал мне наносекунду, чтобы я разминулся со смертью: промчавшаяся на бешеной скорости черная машина коснулась моего плаща, и я, затянутый в воронку ее скорости, всего лишь упал вслед ей в слякоть на проезжую часть. Ах, как же мне стало хорошо! Как восхитительно ныла разбитая коленка! Как пахло снегом и бензином! Я был жив, а ведь мог в эти секунды корчиться в агонии, выпуская кровь и кишки в грязные лужи!

«Какая же хрень – все эти наши переживания! Как там у моей  знакомой поэтки было сказано? «Ну к чему ты лукавишь? Все слова да слова... Только смерть не исправишь. Разве я не права?» Как же это гениально жизнеутверждающе! Да, будущего у нас с Никой нет. Но она жива, я жив. Я буду продолжать любить ее, - не ее, а свою сумасшедшую любовь к ней, которая выпадает не каждому».

Работа спорилась. Я нашел неожиданное оригинальное решение проблемы, такое шикарное, что у завсектором масляно заблестели глазенки, и он даже послал секретаршу за продуктом к вечернему столу.

Вечером меня, пьяненького и благостного, посадили в поезд и отправили домой.

Жизнь продолжалась, но уже теперь она не требовала от меня ни принятия глобальных решений, ни каких-то шагов. А чтобы я не пребывал в праздности, она подсовывала мне мелкие задачки, которые, тем не менее, необходимо было решать по мере их поступления.

Все началось с житейской, бытовой глупости – на нас основательно протекли соседи. Замкнуло электропроводку, обои лохмотьями свесились со стен, паркет встал дыбом, посыпался кафель в ванной и на кухне, и к тому же обнаружилось, что в гостиной одна стена отходит от другой настолько, что в образовавшуюся дыру может свободно влезть мой кулак. И грянул большой ремонт. Это было во-первых.