Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Главным же остается вопрос о древних мистериях, в которых осуществлялся синтез искусств таким образом, что он включался органически в процесс инициации, приводивший к реальному общению с духовным миром. Путь, ведущий теперь к познанию этих мистерий, сам должен носить инициационный характер и тем самым выходить за пределы, очерченные современной наукой (в ее академическом понимании). Кроме того, не представляется возможным сделать сразу же скачок из современности в древность. Следовательно, надо искать более близкие к нам формы синтезирования и символизации, проводившиеся на духовных основах. В наиболее доступном (относительно, конечно) для научного познания виде они (формы) предстают перед нами в византийском варианте. Поэтому я вполне разделяю мнение В. В. о значении византийского синтеза и готов принять участие в дальнейшем обсуждении его особенностей, не лишенных связи с мистериальной культурой.

Таким образом, на сегодняшний день вырисовываются три комплексные темы, вызывающие наше внимание:

— мистерии древности как основа синтеза искусств на базе конкретного познания духовного мира;

— византийский синтез и проблема «Византия после Византии»;

— синтез в понимании французских и русских символистов на рубеже двух столетий.

Есть еще и четвертая тема, озвученная в письмах В. В. и Н. Б.: синтез в современных арт-практиках.

Словом, есть нам о чем поговорить. Но не хочется говорить мимо. Уже, правда, поставлено много вопросов, побуждающих к совместным поискам вразумительных ответов. Размышляю пока над возможностями выбора: манят и Сведенборг, и Пеладан, и выходят из сумрака Дионисий Ареопагит с Максимом Исповедником… На чем же остановиться?

Выбираю пока самый простой вариант: поскольку В. В. изъявил желание познакомиться с началом моего потом заброшенного письма о музее Пикассо, то посылаю вам обоим сей фрагмент. В декабре я замахнулся на огромное письмище, способное испугать своим объемом, но вовремя остановился. Посылаемые четыре странички — это только малосодержательный запев, проба голоса, не более.

С радостным упованием на продолжение переписки

Ваш касталийский собрат В. И.

343. В. Иванов

(15.12.14, получено 07.05.15)

Дорогой Виктор Васильевич,

если ряд триаложных лет прошли у меня под умиротворяющим душу зодиакальным знаком Гюстава Моро, то в этом году я испытал неожиданно сильное воздействие Скорпиона — Пикассо. Январь начался осмотром выставки графических листов великого мастера разрушительно-обновительных деформаций. Он предстал мне еще и в облике экстатического мифотворца, не чуждого анамнестических переживаний. А декабрь завершается погружением в наплывающие время от времени воспоминания о музее Пикассо, который мне удалось посетить в конце ноября. Постепенно в душе окрепло ощущение минотаврианской природы динамичного полистилиста, привольно бродившего в своем сознательно запутанном Лабиринте. Известно, что Пикассо находил большую усладу в самоидентификации с образом критского чудища. В 30-е годы это чувство мифической идентичности проявило себя в наиболее законченном и художественно совершенном виде. Если попытаться представить себе музыкальное звучание работ Пикассо того времени, то они поразительно будут напоминать рев и стенания Минотавра. Симптоматическим образом даже экспозиционная структура вновь открытого музея в Париже своей запутанностью без натуги и предвзятости вызывает ассоциации с переходами критского Лабиринта.

Не хочу стилизовать себя под новоявленного Тесея, но все же не могу отрицать наличие отдаленного сходства с ним в моменте растерянного блуждания по узким парижским улочкам и лабиринтным закоулкам. У Тесея была, однако, нить Ариадны, у меня только помятая карта. Вначале мне казалось, что я без особого труда проберусь к давно намеченной цели. Эта самоуверенность основывалась на возникшем в последнее время иллюзорном чувстве хорошего знания Парижа, поскольку вместо бездумного бродяжничества я ограничил себя ставшим для меня каноническим передвижением между четырьмя музеями (Лувр, Орсэ, Центр Помпиду и музей-квартира Гюстава Моро). Все же, несколько проплутав по бальзаковским закоулкам, и, как потом осозналось, «дав кругаля через Яву с Суматрой», то есть избрав наиболее длинный путь, я подошел к музею с его левой стороны, огражденной мощной стеной, вдоль которой — к моему ужасу (а у страха, как оказалось, глаза велики) — вилась длинная лента очереди, напомнившая мне об утомительных стояниях перед Уффици. Тем не менее, помня, что посещение этого музей было главной целью ноябрьской поездки, я решил набраться ангельского терпения и покориться свой паломнической участи. Опытность моя подсказывала, что, несмотря на змеевидность, очередь может ползти с приемлемой скоростью, однако в течение довольно долгого времени она — против всех ожиданий — замерла в пугающей неподвижности.