Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Представляется, что важнейшим объектом ремонтно-реставрационных работ был обширный вестибюль музея. О нем хочется сказать исполненными меланхолической мудрости словами Хемингуэя: «В баре чисто, светло, а вот стойка не начищена». Это преувеличение. Все чисто, светло и стойка блестит. Полностью стерилизованный, холодный интерьер, вполне уместный в четырехзвездочной гостинице. Все функционально и удобно. Возразить нечего.

Теперь переходим в залы.

После хладного великолепия reception попадаешь в полутемный зал, собственно говоря, не зал, а закуток, в котором выставлены работы Пикассо «доисторического» периода. Обведя быстрым взглядом стены, понимаешь, что здесь останавливаться незачем. Зал второй — здесь в душе поднимается чувство настоящего разочарования. После Эрмитажа, Пушкинского музея и других крупных собраний видишь набор третьестепенных вещей, так сказать, объедков с барского стола. Это, впрочем, неудивительно, поскольку у наследников в распоряжении было не так уж много работ ранних периодов…

…заглядываю в «Апокалипсис»: там зал первый означен как «ранний и голубой», а зал второй — как «розовый»; может, так и было до ремонта; теперь все «голубое» (не в одиозном смысле, разумеется) находится во втором зале, а «розового» и вовсе не видать. Самые интересные работы во втором зале — не «розовые», а «голубые»: «Автопортрет» (мало похожий на Пикассо, если вспомнить фотографии того времени), датируемый концом 1901 года, и «Селестина» («La Celestine») (ок. 1904), знаменитый портрет стареющей дамы с затянутым катарактой глазом. Эта не лишенная патологического эффекта картина завершает в экспозиции «голубой» период. Где же «розовое»? Ну да, кажется, есть две-три мелочи. Полистал новый каталог, тоже ничего не нашел. Вывод: или экспозицию радикально переделали, или Вы в своей пост-адеквации охарактеризовали «розовый» период, вероятно, безотносительно к реально существовавшей экспозиции во втором зале.

Не подумайте, ради Бога, что я встал в тот день с левой ноги или плохо позавтракал и поэтому смотрел на мир не сквозь «розовые очки юности», подобно Пикассо, а как брюзжащий старичок в дымчатых окулярах. Просто хочу зарисовать первые впечатления. Они разочаровывали. А дальше все пойдет по восходящей линии вплоть до критских экстазов и восторгов. Конечно, хочется теперь неспешно разобраться в том, какие перемены претерпел музей в результате пятилетних ремонтных и прочих работ, не в плане создания более удобных туалетов и пр., а прежде всего на концептуальном уровне. Очевидно, что и в прошлом музей его устроители все же сознательно планировали как своего рода визуализированный справочник по всем периодам творчества Пикассо.

Теперь вся экспозиция разбита на пять периодов: 1) 1895–1906. Genesis. Monochrome[49]; 2) 1906–1915. Primitivism. Cubism; 3) 1915–1936. Polymorphism; 4) 1936–1946. War paintings; 5) 1946–1973. The pop years. After the masters. Безусловно, эта самая общая и нуждающаяся в уточнении классификация. В Вашем «Апокалипсисе» я встречаю такие уточнения, когда там выделяются «классический период» и период сюрреализма.

(На этом письмо обрывается. В. Иванов)

Пеладан и Толстой (полемика)

344. В. Бычков

(15.05.15)

Дорогой Владимир Владимирович,

вместе с этой записочкой направляю Вам письмо Н. Б. о полемике Пеладана с Толстым. Несколько неожиданное в контексте наших последних бесед, но существенное для более глобального пространства наших разговоров.

Обращаясь уже к обоим собеседникам, я должен сказать, что с большим интересом прочитал это письмо и с удивлением и удовлетворением отметил для себя, что в моей полемике с Толстым, в частности, и в том тексте, на который ссылается Н. Б. (могу его подослать Вл. Вл., если есть в этом потребность), я во многом был, оказывается, солидарен с Пеладаном, которого ни тогда, ни сейчас, увы, не читал. Руки до много интересного еще не дошли. Тем более я удовлетворен, что отповедь великому Толстому по поводу его «негативной эстетики» сразу же по опубликовании (кстати, трактат сначала был опубликован по-английски в Лондоне, так как в России из-за его ригоризма отечественная цензура долгое время не разрешала печатать) был подвергнут серьезной, если не разгромной критике именно с эстетических позиций. И кем? Религиозным мыслителем и мистиком (хотя и достаточно экстравагантным)! Это знаменательно.