Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Главный изъян концепции Толстого Пеладан справедливо усматривает в разрушении им классической «тройной гармонии прекрасного как чувственно-истинного, истины как концептуализированного, осознанного прекрасного и блага — реализации прекрасного и истинного». Его серьезный упрек в адрес Толстого заключается в том, что в своем трактате он, вопреки античным идеям калокагатии, разводит красоту, добро и истину, противопоставляет их («Понятие красоты не только не совпадаем с добром, но скорее противоположно ему. <…> Чем больше мы отдаемся красоте, тем больше мы удаляемся от добра»), считая современное искусство «пустой забавой праздных людей», получающих от него наслаждение и возбуждающих с его помощью свою чувственность, «так что вследствие безверия и исключительности жизни богатых классов искусство этих классов обеднело содержанием и свелось все к передаче чувств тщеславия, тоски жизни и, главное, половой похоти». Искусство же, убежден Пеладан, непосредственно приближает душу к высшему миру, возводит к свету абсолюта: «Удовольствие от произведения искусства расширяет нравственную жизнь, сразу возвышает индивида». Искусство призвано усовершенствовать человека; оно — преддверие не ада, а рая. И путь такого усовершенствования — художественность как сущность искусства, а не воспитательная или какая-либо иная, побочная для него функция: «Искусство — не педагогика, а лучезарный завет, пробуждающий жизнь души посредством образов и лирики».

Еще один объект полемики Пеладана с Толстым — проблема прекрасного. Достаточно мимолетного взгляда, чтобы восхититься фреской, монументом, статуей, убежден Пеладан: «Воспроизведение высшего мира возможно лишь благодаря проявлениям Красоты». А по Толстому, идея красоты запутывает вопрос о том, что такое искусство: «…красота, или то, что нам нравится, не может служить основанием определения искусства, и ряд предметов, доставляющих нам удовольствие, никак не может быть образцом того, чем должно быть искусство. <…> Люди поймут смысл искусства только тогда, когда они перестанут считать целью этой деятельности красоту, то есть наслаждение»). Но возможны ли право без правосудия, наука без истины, мораль без блага, то есть без своего объекта? — риторически вопрошает Пеладан. И дает твердый ответ: разумеется нет; предмет искусства — прекрасное.

Отрицает он и идею Толстого о том, что искусство повторяет чувства художника («Деятельность искусства основана на том, что человек, воспринимая слухом или зрением выражения чувства другого человека, способен испытывать то же самое чувство, которое испытал человек, выражающий свое чувство»). Согласно Пеладану, «искусство не является воскрешением чувств, пережитых художником». — так мыслят только индивидуалисты: Данте не спускался в Ад, Софокл не женился на своей матери, а «Гюстав Моро, чье творчество — череда героических аллегорий и символов, прожил совершенно спокойную жизнь».

Решительно не согласен он с Толстым и в том, что, по мнению последнего, для точного определения искусства нужно рассматривать его не как средство наслаждения, а как одно из условий человеческой жизни, а именно как средство коммуникации: «Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их»; искусство есть одно из средств общения людей между собой. Религия — тоже, но в каком смысле? — вопрошает Пеладан. И дает свой ответ: «на основе идентичности чувств. Искусство, как и религия, средство общения людей с идеалом, с потусторонним, а не с другими людьми». Искусство не должно быть зеркалом чужих страданий. Пеладан убежден в том, что оно — украшение человеческой жизни.

Развивая эту мысль, Пеладан высказывает принципиальное несогласие с идеями Толстого о подчинении искусства нравственно-религиозным целям. Пеладан возвращается в этом контексте к одной из своих магистральных идей о том, что «искусство — часть религии, пережившая ее догматы»: «искусство — последняя искорка Святого Духа, светящая нам на закате, когда угас мистический очаг: а этот казак хочет загасить ее». При этом он подчеркивает значимость художественно-эстетической стороны религиозного обряда: важна не столько католическая проповедь, сколько исполняемые на органе шедевры Баха и Палестрины. Ведь, по его убеждению, все лучшие человеческие чувства обязаны своим существованием эстетическому вкусу, любви к искусству.