Триалог 2. Искусство в пространстве эстетического опыта. Книга вторая

Напротив, представляет гораздо больший интерес разговор о Климте и Шиле. Особенно об их произведениях, хранящихся в недавно открытом музее Леопольда (Leopold Museum). Ранее к этим мастерам у меня было довольно прохладное отношение. Первый казался мне портретистом богатых дам, потенциальных пациенток Фрейда. Второй — его работы знал меньше — каким-то эротоманом с порнографическим уклоном. Посещение музея Леопольда, однако, существенно скорректировало мою оптику. Предрасположенность к подобным оптическим трансформациям, очевидно, связана с моим отходом от сценариев развития искусства в XX веке, предлагаемых парижской школой (к нашему времени безвозвратно сошедшей со сцены). Замечу, что ряд — лучших — работ Шиле находился ранее в частной коллекции Рудольфа Леопольда (1925–2010), который иногда запрещал их репродуцирование. Теперь они стали доступны для созерцания. В результате оба художника предстали несколько в иной перспективе. Чисто художественное решение ряда полотен, изысканный колорит, композиционные находки взывают к усладительному их переживанию, но открылось и нечто большее: чуткость, здесь скажу Вашими словами, к «глубоким уровням символизации», связанная — прежде всего у Эгона Шиле — с каким-то своеобразным визионерством, результаты которого он воплощал с мастерством, чуждым навязчивой литературности, бывшей первородным грехом многих символистов на рубеже двух столетий. Прежде всего я имею в виду гениальное полотно Шиле «Entschwebung» («Воспарение, Слепые II») и картину Климта «Смерть и Жизнь». Аналитическое сопоставление обоих произведений могло бы много дать для понимания форм символизации, питаемых художественно-имагинативным опытом.

Эгон Шиле.

Воспарение. Слепые П.

1915.

Музей Леопольда.

Вена

Густав Климт.

Смерть и жизнь.

1910–1911.

Переработана в 1915–1916.

Музей Леопольда. Вена

Еще одним открытием во время февральского пребывания в Вене стала для меня выставка Франца Седлачека (Franz Sedlacek) (1891–1945), которая возвращает музейному ландшафту почти начисто забытого мастера, такого отношения к себе явно не заслуживающего. Если представить себе — наподобие менделеевской — периодическую систему эстетических элементов, лежащих в основе химических процессов, происходивших в истории живописи XX в., то Седлачек очень удачно заполняет одну из пустовавших клеточек.

В целом его можно причислить к «Черной романтике» («Schwarze Romantik» — термин, пущенный в ход Марио Працом и выбранный в качестве названия интереснейшей выставки во Франкфурте в конце 2012 — начале 2013 г.: «Черная романтика. От Гойи до Макса Эрнста»). Живопись Седлачека исходит от немецкой романтики в гротескном варианте. В каталоге одной из выставок австрийской живописи начала 30-х годов работы Седлачека отнесли в раздел «Сверхчувственное»; в нем были представлены работы художников, которые «за угнетающим их материальным миром предчувствуют и взыскуют другой». Говоря о Седлачеке, очень легко перекинуть мостик от «черной романтики» к сюрреализму. Разговор об этом течении (для меня не ограниченном хронологически) давно напрашивается, о чем Вы также упоминаете в своем письме.

Но, пожалуй, пора закругляться. Буду и далее размышлять о поднятых Вами вопросах и, если переписка продолжится — к моей радости, — то у нас еще появиться возможность обсудить их более основательно и неспешно.

С обнадеженной душой

Ваш неизменно дружеский собеседник

В. И.

311. Н. Маньковская

(17.11.14)

Высокочтимые созерцатели,

я рада, что Вл. Вл. изменил свое поначалу скептическое мнение о творчестве Густава Климта и Эгона Шиле, а В. В. изначально позитивно оценивал этих художников. В мое последнее посещение Вены мне очень повезло — удалось увидеть не просто некоторые из их картин, но две посвященные им большие выставки в Верхнем Бельведере.

Климт никогда не казался мне салонным художником. Я всегда воспринимала его как тонкого, изысканного эстета, символ Сецессиона в целом. Его знаменитый золотой «Поцелуй» — апофеоз любовного единения, то воплощение единства эстетического и эротического, нежности и страсти, о котором у нас уже шла речь в первом «Триалоге»[17] (сразу всплывают в памяти ностальгические строки Арсения Тарковского: «И не бьются ночами два крыла у меня за плечами»; в «Поцелуе» эти трепещущие, бьющиеся крылья на миг опустились и укрыли влюбленных). Но не менее прекрасны и пейзажи, такие как «Крестьянский сад с подсолнухами». Что же касается женских портретов, то в них прежде всего привлекает поражающее своей неординарностью композиционное и колористическое решение — Климта ни с кем не спутать. И красота в его полотнах чужда красивости.