Тридцать седьмое полнолуние

Их сфотографировали перед тем, как вывезти на дачу, сразу после репетиции концерта ко Дню Победы. Посередине учителя и воспитатели, среди них Роман в белой рубашке с распахнутым воротом, рядом с ним Лидочка в строгом платье, с косынкой на плечах. Оба молодые, счастливые, полгода как поженились. Юджин стоял вторым справа в верхнем ряду. В другом углу, наискось, Валька обнимался с приятелем. У мальчишек на физиономиях виднелись не до конца оттертые усы – их рисовали жженой пробкой. У Вальки на бедре висела кобура.

– Совсем не помню, как звали его дружка, – сказал Юджин, обернувшись к подошедшему хозяину. – А ведь тоже из наших, блокадников.

– Яков Петр Уваров, – ответил Роман.

Юджин посмотрел на старого учителя с удивлением. Сколько через его руки ребятишек прошло, как не забыл?

– Коллега. Последние лет пятнадцать директорствовал в школе. Мы переписывались.

Роман приподнял очки и потер переносицу.

– Погиб Яков. Знаешь, история была со школой в Арефеских землях? Ее сначала федерационные войска под госпиталь заняли, потом мятежники, а затем уж снова наши.

– Не помню. Когда все это началось, у нас как раз… перемены происходили. – Юджин показал взглядом на Матвея.

– Ну, вот во время второго штурма Яков и погиб. Не хотел уходить, туда же и ребятишек свозили. Потом в новостях часто ролик крутили.

Матвей всмотрелся в лицо Якова. В отличие от Юджина он знал, о чем говорил Роман. Помнил очень ярко, ведь это было в тот самый, последний день.

…Вейка сердито хлопнул дверью. Они бы выиграли! Но ко второму тайму приперся Фаддей, черти бы его взяли. Конечно, лучший вратарь в поселке, его даже взрослые парни в команду зовут. А против него играть, что против стенки.

На лавке в сенях стояло ведро, прикрытое деревянной крышкой. Вейка жадно напился, стараясь не громыхать ковшом, а то тетка опять ворчать будет. Вытер мокрой ладонью шершавое от пыли лицо.

В доме до одури воняло укропом. Бормотал телевизор. Тетка сидела за столом, справа от нее лежала охапка зеленых веток, на коленях миска. Монотонно двигались пальцы, обрывая мягкие иголочки. На буфете, застеленном газетами, подсыхала готовая партия.

– Явился, – сказала, не оборачиваясь, тетка. На экране бежали бойцы в масках и камуфляже. – Там капуста тушеная, погрей. Хлеб будешь резать, доску подложи, а то опять клеенку попортишь. Сколько раз говорено?

– Ага, – отозвался Вейка. – А чего это?

В телевизоре громыхнуло. Белостенное здание щерилось разбитыми окнами, по грудам кирпичей и известки карабкались солдаты.

– Ареф. В школе госпиталь был. Боевики захватили, а наши снова отбили.

Показали огромный зал. Спортивный? На стене болталось скособоченное кольцо с сеткой. Лежал ничком убитый черноволосый мужик, двое солдат отвалили тело – и под ним оказался мальчишка. Камера приблизилась, взяла его крупным планом. Лицо бледное, припорошенное известью. Пустые, мертвые глаза.

– Вот сволочи, – без интонаций сказала тетка Роза.

Мальчишка медленно опустил ресницы, и Вейка удивился: живой.

На экран вылезли какие-то чины в штатском, со значками на лацканах.

Тетка достала из кучи новую ветку укропа.

– С утра не убегай. Сарай разобрать надо.

Вейка скривился.

– Я все вижу! – повысила голос тетка. – А будешь в сенях грязными лапами в чистую воду лазить, дам по шее.

– Куда этот сарай денется, – проворчал Вейка, отправляясь на кухню.

Есть не хотелось, а от запаха капусты и вовсе затошнило. Наверное, слишком долго носился по жаре. Вейка распихал вилкой капусту по краям и закрыл крышкой.

– Я спать! – крикнул он в открытую дверь.

Давно угомонилась тетка и перестал скулить соседский пес. Простыня наморщилась складками, подушка забилась в угол. Приподнявшись, Вейка взбодрил ее кулаками и снова лег.

Душно. Во рту противный вкус, точно вбили кляп из пыльной резины. Сердце бьется неровными толчками, и пульсация отдается по всему телу, до кончиков пальцев. Грохочет в висках. Вейка провел языком по сухим губам. Может, он все-таки болен? Передернуло: нет уж, хватит с него клиники в Сент-Невее! Но тогда… Он повернул голову и посмотрел в окно. Луна висела над огородом – надутая, слегка приплюснутая на один бок, в мутных пятнах. «Будто у нее мозги вытекли», – подумал Вейка и стиснул зубы, пережидая тошноту.

Первый раз это случилось зимой. В тот день задержали в школе, заставили писать объявление к новогоднему вечеру. Не согласился бы – сиди и выводи аккуратные буквы, тоска! – но афиши разрисовывала Ирка.

В пустой школе остались они да сторож-истопник, что возился у себя в каморке. В классе горела половина ламп, освещая передние парты. Сквозь морозные узоры на окне просвечивал фонарь. Страшновато смотрелся в полумраке забытый на стене плакат: лягушка в разрезе.

Ирка устроилась за учительским столом. Макала кисточку в гуашь и наклонялась, сосредоточенно закусывая губу. Вейка поглядывал на нее из-под ресниц. Ирка была не в школьной форме, а в старом свитере, из которого успела вырасти. Свитер облегал плотно, и Вейка понял, что Фаддей прав: у Ирки заметно выпирала грудь.