Тридцать три удовольствия

— Птичка! — воскликнул я, бросился к ней, но споткнулся о чей-то «труп», лежащий на полу, и упал на колени. С колен я воззвал к ней: — Ты сама не представляешь, какая ты актриса! Ты — Настасья Кински! Я приглашаю тебя на роль в моем фильме.

— Не стоит, — дернула она плечом. — Меня уже обещали познакомить с более трезвыми режиссерами.

Она ушла, а я продолжал стоять на коленях и размахивать руками, призывая ее полюбить нас пьяненькими, ибо трезвенькими нас всякий полюбит. Врач Мухин тупо смотрел на меня, потом сказал:

— Э, брат, а ты тоже ее любишь.

И погрозил мне указательным пальцем.

«Труп» оказался принадлежащим киносценаристу Морфоломееву. За ним вскорости пришли трое из съемочной группы. Когда они его относили, «труп» умолял их не трогать его, а главное, не тушить об него окурки.

Приходила Аида. На все ее вопросы я отвечал однозначно:

— Аллах акбар. Не имею удовольствия знать вас.

Она обиделась и ушла.

Приходили и за преферансистом Мухиным, но решили оставить его в покое ввиду его полной профнепригодности.

Когда я проснулся на рассвете следующего дня, то первым делом отметил, что «труп» сценариста Морфоломеева вновь лежит на полу моей каюты, как будто его отнесли куда надо, потушили об него сколько надо окурков и вернули на место. Вторым делом я обнаружил пропажу моего друга и собутыльника Мухина и отправился на его поиски. Пробегающего мимо меня матроса я спросил, где мы находимся, и узнал, что «Николай Таралинский» идет по Кокшайскому повороту. Игоря я застал на верхней палубе, где он смотрел на рассвет со слезами на глазах. Крылатые белоснежные ларисы кружились над ним в небе, время от времени вскрикивая, словно требуя от него чего-то. Я подошел и встал рядом со своим другом.

— Как жаль, что мы не умеем молиться Богу, — сказал он. — Мне так хотелось сейчас стоять здесь, глядя на встающее солнце, и читать длинные молитвы Господу.

— Думаешь, Он не знает, чего нам нужно дать, а от чего остеречь? — спросил я.

— Он-то знает, а вот мы не знаем. Мне кажется, молитва нужна человеку для того, чтобы узнать, какие желания у него благие, а какие — ложные. Мольба — другое дело. Это когда ты уверен в своем страстном желании и молишь изо всех сил исполнить его. А молитва — это как вопрос к Богу: чего хотеть, а чего не хотеть, к чему стремиться, а к чему не стремиться. И да будет воля Твоя.

В этот миг я почувствовал, что и во мне глубоко в душе теплится желание помолиться Богу. Дивные волжские виды, проплывающие мимо нас, и это еле ощутимое желание — вот все, что наполняло мою пустую душу в то утро.

Весь этот день «Дядюшка Тартар» плыл без остановок. За Казанью небо полностью заволокло тучами, стало холоднее, неприятнее. Что еще оставалось делать, как только пить водку с Игорем и «трупом» сценариста Морфоломеева. Киношники полностью завладели Ардалионом Ивановичем и Ларисой.

Днем я виделся с умопомрачительной Аидой. Она уже не сердилась на меня за вчерашнее и сообщила страшную тайну:

— Я знаю, кто из нашей съемочной группы связан с вашей атаманщицей.

— Не может быть! — воскликнул я. — Кто же?

— Это Сережка Вовси.

— Что значит «Сережка Вовсе»?

— Да не «вовсе», а Вовси, у него фамилия такая. Помощник оператора.

— Откуда же ты узнала, что он связан с нашей Закийей?

— Он усиленно читает по-английски ту самую книжку того самого автора, которого вы собираетесь потребовать от Англии. «Дьявольские песни».

— «Сатанинские стихи»?

— Да, «Сатанинские стихи».

— Ну, милочка, это еще ничего не доказывает. Может быть, простое совпадение. Но, во всяком случае, ты молодец. Продолжай следить за ним. Только смотри, чтобы никто ничего не заподозрил.

Больше о Сережке Вовси в тот день ничего узнать не удалось. Зато из недолгой беседы с капитаном теплохода Николаем Степановичем, который заходил поинтересоваться профпригодностью врача Мухина, выяснилось, кто такой был Николай Никодимович Таралинский — поэт-народник, в своих стихотворениях звавший русский народ на борьбу с Русским государством. Его стихами зачитывался Ленин и многие знал наизусть.

Перед ужином мы ловили по всему теплоходу «труп» сценариста Морфоломеева, который совершил побег из санитарной каюты и носился повсюду в поисках спиртного. Я обрел его в каюте Ардалиона Ивановича, причем застал весьма эффектную сцену — посреди каюты стоял беглый сей «труп» на коленях перед Птичкой, обнимая ее колени и целуя их в самые коленные чашечки:

— Прекрасная, волшебная, у него есть, я знаю, у него есть! Хотя бы граммов пятьдесят-тридцать.

Самого Ардалиона Ивановича в каюте не было. Мы с Игорем и судовым лекарем схватили Морфоломеева поперек туловища и потащили. Он исторгал в наш адрес проклятия, подобные, должно быть, тем, которые адресовал царскому произволу и самовластию поэт-народник Таралинский.

— Слушай, — спросил меня Игорь, когда мы вновь заточили беглеца в санитарной каюте, — а почему она, собственно, все время находится в каюте у Тетки?

— Прячется от тебя, — ответил я.