Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

Смерть Густава II Адольфа снова зажгла в Германии искру надежды на мир, но вспыхнувший огонек тут же безжалостно затушили. Война длилась уже более 14 лет, и едва ли не все в империи с радостью приветствовали бы мир почти на любых условиях. Однако те, кто обладал властью его заключить, не могли договориться. Если бы выбор зависел от одного Фердинанда II, он был готов воспользоваться удачным шансом, так же как и Иоганн-Георг Саксонский с Арнимом, как и Георг-Вильгельм Бранденбургский, но его желание сдерживалось страхом, что за свой уход Швеция потребует у него наследственное владение Померанию.

Пользуясь большим влиянием, нежели все упомянутые лица, Валленштейн недолго стоял на страже имперской политики. Теперь он, несомненно, располагал величайшей военной мощью в Германии, и если бы он стремился к миру, то имел бы все шансы добиться успеха. Вопрос, желал ли он мира, – главный для понимания Валленштейна и отправная точка для тех историков, которые видят в двух последних годах его жизни борьбу благородного государственного мужа и созидателя, старавшегося принудить к миру императорский двор, подкупленный испанскими взятками. Эту теорию в одинаковой мере нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Ясно одно: если Валленштейн хотел мира, то стремился к нему каким-то феноменально глупым образом, а его современники не видели в нем ни честности, ни желания служить общему благу. Валленштейн хотел уйти в отставку из-за возраста и болезней, а не потому, что мечтал о всеобщем мире. Во всех его переговорах того времени присутствует один элемент – требование личной награды. Как настоящий наемник, он рассчитывал получить доход на свои инвестиции в войну, и именно ради этого, а не ради мира в Германии ставил на карту и свой престиж, и саму свою жизнь.

За пределами империи три правителя хотели мирного урегулирования: эрцгерцогиня Изабелла, принц Фредерик-Генрих Оранский и папа римский. Урбан VIII уже пожертвовал своей репутацией среди убежденных католиков ради бесплодной попытки предотвратить конфликт между Габсбургами и Бурбонами. Он действовал предвзято, но все же искренне старался уменьшить опасность развязывания европейской войны. Единственным результатом его благонамеренной, но неуклюжей политики был скандал в конклаве. Испанский кардинал Борджиа открыто обвинил понтифика в предательстве церкви, поднялся страшный крик, а один багровый от ярости прелат зубами разорвал свой головной убор – биретту. Швейцарские гвардейцы папы заставили кардинала замолчать, но без толку, Борджиа напечатал свою речь и распространил ее по всему Риму. Чтобы спасти свое лицо, Урбану VIII с неохотой пришлось оказать некоторую помощь Габсбургам в Германии.

Пока Франция и Испания враждуют, в Германии мира быть не может, как-то сказал кардинал Карафа. Продолжения войны хотели Ришелье, Оксеншерна и Оливарес. Ришелье нуждался в ней, чтобы сохранить свою власть над Рейном, Оксеншерна – потому, что она обошлась его стране в огромные средства, и он не мог вернуться в Швецию, не возместив потерь; Померанию, которую шведы запросили за уход, без новых боев им нельзя было заполучить, поскольку курфюрсту Бранденбургскому нужно компенсировать отнятое, пожаловав ему равноценную территорию в другом месте. Оливарес был заинтересован в войне, потому что смерть шведского короля возродила его надежды на успех Габсбургов в Германии и военную победу над Соединенными провинциями.

Оксеншерна и Ришелье вдвоем могли подорвать мирные усилия в протестантской Германии и Европе; Оливарес в Мадриде обладал финансовой властью над Изабеллой в Брюсселе и Фердинандом II в Вене. Немецкие надежды на мир стали заложниками политической необходимости этих троих человек, и выхода не было.

2

После бракосочетания инфанты Марии с королем Венгрии в феврале 1631 года события стали развиваться в сторону возобновления сотрудничества между Веной и Мадридом. Поэтому Ришелье должен был помешать установлению мира и в империи, и в Нидерландах и в первые недели 1633 года отправил с поручениями двух агентов – Эрюоля Жирара, барона де Шарнасе, в Гаагу и Манассе де Па, маркиза де Фекьера, в Германию. Каким бы бессердечным ни казалось его поведение, учитывая, в каком состоянии находилась империя, оно было политически оправдано и естественным образом вытекало из того страха перед могуществом испанцев, который был движущей силой внешней политики Ришелье.