Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

Благодаря этим договорам Оксеншерна в глазах мира стал подлинным преемником Густава II Адольфа. Иоганн-Георг, который рассчитывал своим отсутствием сорвать собрание, опять просчитался. Отказом от участия он автоматически отрекся от своих притязаний; и его отсутствие, ничуть не повредив встрече, лишь обеспечило избрание Оксеншерны верховным руководителем войны. Если канцлер и не смог заставить Иоганна-Георга выполнить обещанное, он фактически спас ситуацию для Швеции, одним мановением руки развеяв весь престиж и половину влияния бывшего союзника.

С французским вмешательством Оксеншерна разобрался не так эффективно. Тут ему пришлось бороться не с пьяницей Иоганном-Георгом, а с беспринципным и умным маркизом де Фекьером. Французский посол достиг выдающихся высот в тех качествах, на которых строилась слава французской дипломатии: гибкостью методов и цепкостью в достижении целей он душил более грубый ствол дипломатии Оксеншерны, как плющ душит дерево. Они оба добивались поддержки со стороны германских государств, и оба готовы были прибегнуть к любым средствам, чтобы ее получить. Фекьер обладал одним нечестным преимуществом: его правительство имело больше денег на взятки, чем правительство Швеции. Не считая этого, он превосходил Оксеншерну лишь в том, что был более способным дипломатом, лучше подмечал возможности и быстрее хватался за них, чем северянин, который по сравнению с маркизом казался тяжелым на подъем. У обоих были одинаково благородные намерения: ими обоими двигало стремление сделать все возможное для блага своей страны и религии; Оксеншерна хотел возместить Швеции пролитую кровь и потраченные деньги и обеспечить безопасность германским протестантам, Фекьер – защитить Францию от Испании, а немецких католиков – от агрессии их соотечественников-протестантов. Оба они действовали одинаково бесчеловечно по отношению к Германии, но ведь они и не были немцами.

Первая же проблема Фекьера состояла в том, что он получил неверные инструкции. В Париже Ришелье воображал, что Иоганн-Георг является хозяином положения после гибели Густава II Адольфа; он слишком недооценивал Оксеншерну. Едва Фекьер успел увидеть шведского канцлера, как тут же понял эту ошибку. Швеция, а не Саксония была той силой, без союза с которой в Германии ничего нельзя было достигнуть, и Фекьер взял на себя смелость действовать исходя из собственных убеждений, вопреки указаниям кардинала.

В Хайльбронне, к нескрываемой досаде Оксеншерны, Фекьер убедил делегатов признать и короля Франции своим защитником наряду со шведским правительством. Это достижение может показаться мелочью, поскольку оно не давало королю Франции контроля над военными делами, однако союзник, имеющий больше ресурсов, в конце концов неизбежно приобретал и больше влияния, и Оксеншерна до последнего боролся с этим решением. Фекьер вставил и еще одну палку в колесо канцлеру, когда отказался в рамках возобновленного Бервальдского договора выплачивать напрямую шведам полугодовую субсидию в размере полумиллиона ливров и настоял на том, чтобы деньги шли к ним через Хайльброннскую лигу. Таким образом, Оксеншерна, который не мог отказаться от субсидии, вынужден был согласиться получать ее на условиях, которые еще теснее связывали его немецких союзников с Францией и низводили его до положения посредника. Единственное же, что он выиграл у Фекьера, это вопрос о нейтралитете Максимилиана, сохранения которого по-прежнему напрасно добивалось французское правительство.

Учреждение Хайльброннской лиги фактически положило конец планам Иоганна-Георга на всеобщий мир. Дрезден охватило уныние и страх; угроза диктатуры шведского короля сменилась такой же угрозой со стороны его канцлера. Рухнули все надежды Арнима. Этот момент крушения иллюзий Валленштейн посчитал удобным для вмешательства и предложил военачальнику соединить саксонские силы с имперскими и вместе выдворить шведов из Германии, как шесть лет назад они выгнали датчан. Быть может, так и следовало поступить; быть может, они добились бы успеха и наступил бы мир. Но здесь Валленштейн натолкнулся на ту несгибаемую, лишенную воображения честность, которая была стержнем характера Арнима. Возможно, умом он понимал, что этот план осуществим, но у Арнима сердце было сильнее разума, и это непоколебимое, почти трагическое чувство чести, Aufrichtigkeit – прямота, которая не знает компромисса, одновременно сила и погибель немца, стояла между ним и предательством, которое могло бы спасти его родину.