Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

Пока мир рушился вокруг них, Фридрих и его жена упорно закрывали глаза на катастрофу. Королеву срочно отправили в безопасное место в Бранденбурге, где она родила сына и назвала его Мориц – весьма прозрачный намек на принца Оранского, – и с неизменной беззаботностью писала подругам о том, как они будут смеяться, когда она расскажет им о beau voyage[31], в которую ей так внезапно пришлось отправиться из Праги. Фридрих между тем веселился в гостях у герцога Саксен-Лауэнбургского, где потратил триста с лишним флоринов на жемчуг для своей трехлетней дочери.

Причиной такого безответственного поведения было не отсутствие совести, а скорее наоборот. Фридрих оставался слабовольным и растерянным, обладая властью, но ее утрата проявила глубокую целостность его характера. Он не потерял веру в правоту своего дела, потому что проиграл; ему не хватало безрассудной отваги, лидерских способностей, которые могли бы спасти Чехию, но ему не хватало и гибкого эгоизма, который мог бы спасти его собственные владения. Поражение лишь яснее показало ему сложные различия между тем, что правильно и что неправильно; отныне правильным было только одно – отстаивать справедливость своей проигранной борьбы, несмотря ни на какие уговоры и предательства. «Не жадность и не честолюбие привело нас в Чехию, – заявил он в письме Турну, – ни бедность, ни страдания не заставят нас восстать против нашего возлюбленного Господа и поступиться честью и совестью». От битвы на Белой горе до своего смертного часа он будет следовать велениям своей совести с несгибаемой верой и плачевным исходом.

Фердинанд потребовал официальной капитуляции и извинений; Фридрих с вдохновенным простодушием отвечал, что человеку, если он прав, не в чем извиняться; однако, если император гарантирует соблюдение чешской конституции, расплатится с призывной армией и возместит ему все расходы, он подумает об отречении от престола. Это было не просто личное неповиновение, но и вызов всем германским князьям. В Мюльхаузене (Мюлузе) они объявили захват короны Фридрихом преступным; отрицая законность этого вердикта, Фридрих тем самым намекал на то, что, по его мнению, их принудил к тому или подкупил император. До конца жизни он не переставал заявлять, что не нарушал мира в империи и восстал не против императора, а против эрцгерцога Австрийского. Это был краеугольный камень его политики: он законный король Чехии, который подвергся преступному нападению и в Чехии, и в собственных германских владениях.

Если Фридрих не подчинится, войска Спинолы останутся в Пфальце. Два условия из четырех остались не выполнены, и две двери для заключения мира оказались закрыты. Остались еще вопросы армии Мансфельда и долгов Фердинанда.

Эрнст фон Мансфельд со своей безработной армией стал лагерем в Пильзене (Пльзене), император объявил его вне закона и назначил триста тысяч талеров за его голову. На ближайшее будущее Мансфельд в своих действиях руководствовался двумя соображениями: необходимостью раздобыть пропитание для своих людей и тем, как сделать себя настолько ценным для одной стороны или настолько опасным для другой, чтобы или снова найти себе работодателя, или получить выкуп за выход из войны. А пока он восполнял поредевшие ряды, с разрешения или без разрешения вербуя рекрутов по всему югу Германии.

Ему приходилось не просто кормить армию, а управлять целым государством. По самой скромной оценке, обычно на каждого солдата приходилось по женщине и мальчику на побегушках; в армии Тилли у каждого лейтенанта было по пять слуг, а у полковника – до восемнадцати. Награбив добра, солдаты нанимали носильщиков. Пушкари были наемными мастерами, которые со своим начальником, конюхами для огромных конных упряжек, женами и прислугой составляли сплоченный контингент, отдельный от армии, но необходимый для нее. Ряды армии разбухали за счет крестьянских девушек, угнанных из разграбленных ферм, детей, похищенных ради выкупа и забытых, коробейников, жуликов, знахарей-шарлатанов и бродяг. В армии Бюкуа в неделю рождалось по шесть-семь детей, да и у Мансфельда женщины были, само собой, не менее плодовиты.

На главаре наемников лежала ответственность за все это, которую он либо выполнял, либо начинался хаос, такой же опасный для него самого, как и для страны, в которой он находился. «Ни люди, ни лошади не могут питаться воздухом, – писал Мансфельд. – Все, что у них есть, оружие или одежда, изнашивается, приходит в негодность и ломается. Чтобы купить новое, нужны деньги, и, если не дать людям денег, они раздобудут их там, где найдут, и не в счет того, что им причитается, а по своему усмотрению и никого не спрашивая. Как только эта дверь откроется для них, они начинают позволять себе куда большие вольности… Они не щадят никого, для них нет ничего святого, ни церквей, ни алтарей, ни гробниц, ни склепов, ни мертвецов, покоящихся в них». Таким-то государством правил Мансфельд, и такова была бы анархия, если бы он дал ему волю.