Тридцатилетняя женщина

– Ах, оставь меня, мама, у тебя холодные пальцы.

И девушка сердито откинулась на подушку, но в ее движении было столько грации, что матери трудно было обидеться. В этот миг из соседней комнаты донесся тихий, протяжный стон; от этого стона дрогнуло бы сердце любой женщины.

– Ты всю ночь слышала стоны и не разбудила меня? Мы бы…

Стон, выражавший невыносимое страдание, прервал речь маркизы; она воскликнула:

– Там кто-то умирает! – и быстро вышла из комнаты.

– Пришли мне Полину, – крикнула ей дочь, – я буду одеваться.

Маркиза торопливо спустилась по лестнице и увидела, что хозяйка гостиницы стоит во дворе и вокруг нее собралось несколько человек – все внимательно слушали ее.

– Сударыня, вы кого-то поместили рядом с нами, и, очевидно, человек этот тяжко болен…

– Ах, и не говорите! – подхватила хозяйка. – Я сейчас послала за мэром. Это женщина, и представьте себе, бедняжка приплелась вчера вечером пешком; она шла из Испании, без денег и без паспорта. Она несла за спиной умирающего ребенка, и у меня духу не хватило прогнать ее. Нынче утром я сама пошла ее проведать, потому что вчера, когда она тут появилась, она разжалобила меня до слез.

Вот ведь бедняжка! Она лежала рядом с сыночком, и оба они были при смерти. «Сударыня, – сказала она мне, снимая с пальца перстень, – больше у меня ничего не осталось, возьмите кольцо в счет уплаты; этого будет достаточно, я здесь пробуду недолго. Бедненький мой сынок! Мы умрем вместе». Вот что она сказала, а сама глаз не сводила с малыша. Взяла я ее кольцо, спросила, кто она такая, но она наотрез отказалась назвать себя… Я тут же послала за лекарем и за мэром.

– Да ведь ей нужно помочь! – воскликнула маркиза. – Сделайте все, что понадобится. Господи, может быть, еще не поздно спасти ее! Я оплачу все расходы…

– Ах, сударыня, она, видно, прегордая, и уж не знаю, согласится ли…

– Я сама пойду к ней.

И маркиза, не медля, поднялась к неизвестной, не подумав о том, какое тяжелое впечатление может произвести ее траурное платье на эту женщину, которая, как говорили, была при смерти. Увидев умирающую, маркиза побледнела. Несмотря на страшные страдания, изменившие прекрасное лицо Елены, она узнала свою старшую дочь!

Когда в дверях появилась женщина в черном, Елена приподнялась, вскрикнула от ужаса и медленно стала опускаться на подушки, узнав в этой женщине свою мать.

– Дитя мое, – промолвила г-жа д’Эглемон, – не нужно ли вам что-нибудь? Полина! Моина!

– Мне уже ничего не нужно, – чуть слышно ответила Елена, – я надеялась увидеть отца, но ваш траур говорит мне…

И, не досказав, Елена прижала ребенка к сердцу, словно хотела согреть его, поцеловала его в лоб, потом посмотрела на мать – глаза ее по-прежнему выражали упрек, но она уже прощала, взгляд стал мягче. Маркизе не хотелось замечать этого упрека, она забыла, что Елена – дочь ее, зачатая в слезах и отчаянии, что она, дитя долга, стала причиной ее самого большого горя: она тихо подошла к умирающей дочери, помня лишь о том, что Елена первая дала ей познать радость материнства. Ее глаза наполнились слезами, и, обняв дочь, она воскликнула:

– Елена, дитя мое!

Елена молчала. Она прислушивалась к последним вздохам своего последнего ребенка.

В этот миг вошли Моина, ее горничная, хозяйка и врач. Маркиза сжимала холодеющую руку дочери в своей руке и смотрела на нее с искренним отчаянием. Вдова моряка – ей удалось во время кораблекрушения спасти лишь одного ребенка из всей своей счастливой семьи, – доведенная горем до исступления, взглянула на мать, и что-то ужасное было в ее глазах…

– Все это дело ваших рук! Если бы вы были для меня тем, чем вы…

– Моина, уйди!.. Все уходите отсюда! – крикнула г-жа д’Эглемон, стараясь заглушить голос Елены. – Умоляю тебя, дитя мое, не воскрешай сейчас наши печальные размолвки.

– Я буду молчать, – ответила Елена, делая над собою нечеловеческое усилие. – Я ведь мать, я знаю, что Моина не должна… Но где мой ребенок?

Моина вернулась, подстрекаемая любопытством.

– Сестрица, – проговорила избалованная девушка, – вот доктор…

– Ничто уже не поможет, – произнесла Елена. – Ах, зачем я не умерла в шестнадцать лет, – ведь тогда я хотела покончить с собою… Вне законов нет счастья! Моина… Ты…

Она умерла, склонив голову к головке своего ребенка, сжимая его в объятиях.

Вернувшись к себе в комнату, г-жа д’Эглемон сказала, заливаясь слезами:

– Твоя сестра, должно быть, хотела тебе сказать, что для девушки счастье в любви невозможно вне общепринятых законов, а главное – вдали от матери.

VI Cтарость преступной матери