Тридцатилетняя женщина

Слезы полились из ее горящих глаз. Четверо детей жалобно закричали, бросились к ней, как цыплята к наседке, а старший ударил генерала, не сводя с него сердитого взгляда.

– Абель, – промолвила она, – ангел мой, я плачу от радости.

Она посадила его на колени, и ребенок обнимал ее царственную шею, ластился к матери, как львенок, играющий с львицею.

– А не случается тебе скучать? – спросил генерал, ошеломленный восторженным ответом дочери.

– Случается, – ответила она. – Когда мы бываем на суше. Да и там я еще никогда не расставалась с мужем.

– Но ведь ты любила празднества, балы, музыку?

– Музыка – это его голос; празднества – это наряды, которые я придумываю, чтобы нравиться ему. А если ему по вкусу мой убор, то мне кажется, будто мной восхищается весь мир. Поэтому я и не бросаю в море все эти бриллианты, ожерелья, диадемы, усыпанные драгоценными каменьями, все эти сокровища, цветы, произведения искусства, которые он дарит мне, говоря при этом: «Елена, ты не бываешь в свете, и я хочу, чтобы свет был у тебя».

– Но на корабле полно мужчин, дерзких, грубых мужчин, страсти которых…

– Я понимаю вас, отец, – усмехнувшись, ответила Елена. – Успокойтесь. Право, императриц не окружают таким почетом, как меня. Они суеверны; они думают, что я – добрый дух корабля, их предприятий, их успехов! Но их бог – он! Однажды, – это было лишь раз, – какой-то матрос был недостаточно почтителен со мною… на словах, – прибавила она, смеясь. – И не успело это дойти до Виктора, как экипаж выбросил матроса в море, хотя я и простила его. Они любят меня, как своего ангела-хранителя; стоит им заболеть, я за ними ухаживаю: неустанная женская забота так нужна – мне удалось спасти многих от смерти. Мне жаль этих несчастных – в них есть что-то исполинское и младенческое.

– А если бывают сражения?

– Я привыкла к ним, – ответила она. – Только в первый раз я дрожала. Теперь моя душа закалена в опасностях и даже… Я ведь ваша дочь, – сказала она, – я люблю их.

– А если он погибнет?

– Я погибну с ним.

– А дети?

– Они – сыны океана и опасности, они разделят участь родителей. Жизнь наша едина, мы неразлучны. Все мы живем одной жизнью, все вписаны на одной странице книги бытия, плывем на одном корабле; мы знаем это.

– Так, значит, ты любишь его так беззаветно, что дороже его для тебя нет никого в мире?

– Никого, – повторила она. – Но в эту тайну не стоит углубляться. Взгляните на моего милого мальчугана, ведь это его воплощение!

И, крепко обняв Абеля, она стала осыпать поцелуями его волосы…

– Но, – воскликнул генерал, – мне не забыть, как он сейчас велел сбросить в море девять человек…

– Значит, так было нужно, – ответила она, – он очень добр и великодушен. Он старается пролить как можно меньше крови, чтобы сберечь и поддержать мирок, которому покровительствует, и ради того благородного дела, которое он защищает. Скажите ему о том, что показалось вам дурным, и, вот увидите, он убедит вас в своей правоте.

– А преступление его? – сказал генерал, как бы говоря с собою.

– Ну а если это было правым делом? – промолвила она с холодным достоинством. – Если человеческое правосудие не могло отомстить за него?

– Само правосудие не могло отомстить? – воскликнул генерал.

– А что такое ад, – спросила она, – как не вечное отмщение за какие-нибудь грехи краткой нашей жизни?!

– Ах, ты погибла! Он околдовал, развратил тебя. Ты говоришь как безумная.

– Останьтесь еще с нами хоть на день, отец, и когда вы увидите, услышите его – полюбите его…

– Елена, – строго сказал старик, – мы в нескольких лье от Франции…

Она вздрогнула, посмотрела в окно и указала на беспредельную зеленоватую водную даль.

– Вот моя родина, – ответила она, притопнув ногой по ковру.

– Неужели ты не хочешь повидаться с матерью, сестрой, братьями.

– Конечно, хочу, – ответила она со слезами в голосе, – но только если он согласится и будет сопровождать меня!

– Итак, Елена, у тебя ничего не осталось, – сурово заключил старый воин, – ни родины, ни семьи?

– Я жена его, – возразила она с гордым видом, с выражением, исполненным благородства. – За все эти семь лет лишь сейчас мне довелось впервые испытать радость, которою я обязана не ему, – добавила она, взяв руку отца и целуя ее, – и впервые услышать упрек.

– А совесть твоя?

– Совесть! Да ведь совесть – это он.

И вдруг она вздрогнула.

– А вот и он сам, – сказала она. – Даже во время боя, сквозь шум на палубе я различаю его шаги.