Тридцатилетняя женщина

Он исчез, а старый воин замер при виде картины, представшей его глазам. Елена, услышав, что кто-то поспешно открывает дверь, поднялась с дивана, на котором она отдыхала, и, увидев маркиза, удивленно вскрикнула. Она так изменилась, что узнать ее мог лишь отец. Под тучами тропического солнца ее бледное лицо стало смуглым, и от этого в нем появилась какая-то восточная прелесть; все черты ее дышали благородством, величавым спокойствием, глубиною чувства, что, должно быть, трогало даже самые грубые души. Длинные густые волосы ниспадали крупными локонами на плечи и грудь, поражавшие чистотою линий, и придавали что-то властное ее гордому лицу. В позе, в движениях Елены чувствовалось, что она сознает свою силу. Торжество удовлетворенного самолюбия чуть раздувало ее розовые ноздри, и ее цветущая красота говорила о безмятежном счастье. Что-то пленительно-девичье сочеталось в ней с горделивостью, свойственной женщинам, которых любят. Она, раба и владычица, хотела повиноваться, ибо могла повелевать. Она была окружена великолепием, полным изящества. Платье ее было сшито из индийского муслина, без всяких вычур, зато диван и подушки были покрыты кашемиром, зато пол просторной каюты был устлан персидским ковром, зато четверо детей, играя у ног ее, строили причудливые замки из жемчужных ожерелий, из бесценных безделушек, из самоцветов. В севрских фарфоровых вазах, разрисованных г-жою Жакото, благоухали редкостные цветы – мексиканские жасмины, камелии; среди них порхали ручные птички, вывезенные из Южной Америки, и они казались крылатыми сапфирами и рубинами – живыми золотыми слитками. В этой гостиной стоял рояль – он был прикреплен к полу, а на деревянных стенах, затянутых алым шелком, тут и там висели небольшие полотна известных мастеров: «Заход солнца» Гюдена виднелся рядом с Терборхом; «Мадонна» Рафаэля соперничала в поэтичности с эскизом Жироде; полотно Герарда Доу затмевало картину кисти Дроллинга. На китайском лакированном столике поблескивала золотая тарелка с сочными плодами. Казалось, что Елена – королева обширной страны и что коронованный возлюбленный собрал для ее будуара самые изящные вещи со всего земного шара. Дети устремили на своего деда умный и живой взгляд; они привыкли жить среди сражений, бурь и тревог и напоминали маленьких римлян, жаждущих войны и крови, с картины Давида «Брут».

– Неужели это вы! – воскликнула Елена, крепко схватив отца за руку, словно хотела убедиться, что видение это – явь.

– Елена!

– Отец!

Они бросились в объятия друг друга, и трудно сказать, чьи объятия были горячее и сердечнее.

– Вы были на том корабле?

– Да, – ответил он, с удрученным видом опускаясь на диван и глядя на детей, которые обступили его и рассматривали с наивным вниманием. – Я бы погиб, если бы не…

– Мой муж, – промолвила она, прерывая его, – я догадываюсь.

– Ах, Елена, – воскликнул генерал, – зачем мы встретились при таких обстоятельствах, ведь я так тебя оплакивал! Как буду я скорбеть о твоей участи!..

– Почему? – спросила она, улыбаясь. – Вы должны радоваться: я самая счастливая женщина на свете.

– Счастливая? – воскликнул он, чуть не подскочив от изумления.

– Да, добрый мой папенька, – промолвила Елена; схватив его руки, она то осыпала их поцелуями, то прижимала к своему трепещущему сердцу и, ласково склонившись к отцу, не сводила с него блестящих глаз, ставших еще выразительнее от радостного волнения.

– Как же так? – спросил старик; ему хотелось узнать о жизни дочери, и он забыл обо всем, глядя на ее сияющее лицо.

– Послушайте, отец, – ответила она, – моим супругом, возлюбленным, слугою и властелином стал человек, душа которого беспредельна, как море, не ведающее границ, любовь которого необъятна, как небо. Да, это сам бог. За семь лет ничто – ни слово, ни движение, ни чувство – не нарушало дивную гармонию его речей, нежности и любви. Когда он смотрит на меня, доверчивая улыбка играет на его губах, в глазах светится радость. Там, наверху, громовой голос его порою заглушает вой бури или шум сражений; но здесь голос его кроток и мелодичен, как музыка Россини, которая так трогает меня. Любая моя женская прихоть исполняется. Зачастую желания мои бывают даже превзойдены. Я царствую на море, и мне повинуются, как королеве. Счастлива! – заметила она, прерывая себя. – Да разве этим словом передашь, как я счастлива! Мне достались все сокровища любви, какие только выпадают на долю женщины. Любить, быть беспредельно преданной тому, кого любишь, и встречать в его сердце неиссякаемое чувство, в котором словно тает женская душа, полюбить навеки – скажите, разве это всего лишь счастье? Я уже прожила тысячу жизней. Здесь я царю, здесь я повелеваю. Ни одна женщина, кроме меня, не ступала на этот корабль, и Виктор всегда в нескольких шагах от меня. Ему не уйти дальше кормы или носа, – продолжала она с лукавым выражением. – Семь лет! Любовь, выдержавшая семь лет нескончаемой радости, ежеминутного испытания – это больше чем любовь! Да, да! Лучше этого не найти ничего на свете. На языке человеческом не выразить небесного блаженства!