Тридцатилетняя женщина

И щеки ее внезапно зарумянились, все лицо расцвело, глаза заблестели, кожа стала матово-белой… Все существо ее, каждая голубая жилка, невольная дрожь, охватившая ее, – все говорило о счастье любви. Такая сила чувства умилила генерала. И правда, сейчас же вошел корсар и, сев в кресло, подозвал старшего сына и стал играть с ним. С минуту длилось молчание; ибо генерал, поглощенный задумчивостью, подобной сладостной дремоте, рассматривал изящную каюту, похожую на ласточкино гнездо, где семья эта семь лет плавала по океану, меж небом и волнами, уповая на человека, который вел ее сквозь опасности в боях и бурях, как проводит семью глава ее среди бедствий общественной жизни… Он с восхищением смотрел на дочь, на этот волшебный образ морской богини, пленительно красивый, сияющий счастьем, и все сокровища, рассыпанные вокруг нее, бледнели перед сокровищами ее души, перед огнем ее глаз и той неописуемой прелестью, которой вся она дышала.

Все складывалось необычайно, и это поражало его, а возвышенность чувств и рассуждений вносили сумятицу в его обычные представления. Холодные и себялюбивые расчеты светского общества меркли перед этой картиной. Старый воин почувствовал все это, и он понял также, что дочь его никогда не расстанется со своей привольной жизнью, богатой событиями, наполненной истинной любовью; он понял, что если она хоть раз изведала, что такое опасность, и не устрашилась ее, то уже не пожелает вернуться к мелочной жизни ограниченного и скудоумного света.

– Я вам не помешал? – спросил корсар, прорывая молчание и глядя на жену.

– Нет, – ответил генерал. – Елена мне все рассказала. Я вижу, что для нас она потеряна…

– Подождите, – живо возразил корсар. – Еще несколько лет – и срок давности позволит мне вернуться во Францию. Когда совесть чиста, когда человек, лишь попирая законы вашего общества, может…

Он замолк, не считая нужным оправдываться.

– И вас не мучает совесть? – спросил генерал, прерывая его. – Ведь вы опять, на моих глазах, совершили столько убийств…

– У нас не хватает съестных припасов, – невозмутимо сказал корсар.

– Но вы бы могли высадить людей на берег…

– Они послали бы за нами сторожевой корабль, отрезали бы нам отступление, и мы не добрались бы до Чили…

– Однако, прежде чем они успели бы предупредить из Франции адмиралтейство Испании…

– Но Франции наверняка не пришлось бы по вкусу, что некто, да еще человек, подлежащий ее уголовному суду, завладел бригом, зафрахтованным уроженцами Бордо. Скажите-ка, неужели вам не доводилось на поле битвы делать немало лишних пушечных выстрелов?

Взгляд корсара привел генерала в замешательство, и он промолчал, а дочь взглянула на него, и взор ее выражал и торжество, и печаль.

– Генерал, – значительным тоном произнес корсар, – мой закон – ничего не присваивать себе из общей добычи за счет товарищей. Но нет никаких сомнений, что моя доля будет гораздо больше, чем отнятое у вас состояние. Позвольте мне возместить его вам другой монетой…

Он взял из-под крышки рояля большую пачку банковых билетов и, не считая их, протянул маркизу – в пачке был миллион.

– Вы понимаете, – произнес он, – что мне нечего делать на путях в Бордо… Итак, если вас не прельщают опасности нашей бродячей жизни, виды Южной Америки, наши тропические ночи, наши сражения и радостная надежда, что мы поддержим знамя молодой республики или имя Симона Боливара, то вам придется нас оставить… Шлюпка и преданные люди ждут вас. Будем надеяться на третье и вполне счастливое свиданье…

– Виктор, а мне так хочется, чтобы отец еще немного побыл с нами, – с досадою промолвила Елена.

– Десять минут промедления – и мы, пожалуй, столкнемся со сторожевым фрегатом. Что ж, тогда позабавимся. А то наши люди скучают.

– О, уезжайте, отец! – воскликнула Елена. – И отвезите вот это сестрице, братьям… и матери… – прибавила она, – на память от меня.

Она схватила пригоршню самоцветов, ожерелий, драгоценностей, завернула их в кашемировую шаль и робко протянула отцу.

– А что же мне сказать им? – спросил он, пораженный тем, что дочь помедлила, прежде чем произнести слово «мать».

– Ах, как можете вы сомневаться в моей душе? Я ежедневно молюсь за их счастье.

– Елена, – сказал старик, пристально глядя на нее, – неужели я не увижу тебя больше? Неужели никогда не узнаю, чтó заставило тебя бежать?

– Это не моя тайна, – ответила она строго, – и даже если бы я имела право раскрыть ее, я бы вам о ней, пожалуй, не поведала. Десять лет меня терзали неслыханные муки.