Тридцатилетняя женщина

Маркиз порывисто вскочил; море уже успокоилось, и он даже не мог различить того места, где его несчастные спутники пошли ко дну; сейчас они, связанные по рукам и ногам, бились под водою, а может быть, их уже пожирали рыбы. В нескольких шагах от него изменник-рулевой и матрос со «Святого Фердинанда», превозносивший и до того могущество Парижанина, по-приятельски разговаривали с корсарами и указывали пальцем на тех моряков с брига, которых считали достойными экипажа «Отелло»; двое юнг уже связывали ноги остальным матросам, не обращая внимания на их страшные проклятия. С отбором было покончено, восемь пушкарей схватили приговоренных и, не вдаваясь в излишние разговоры, швырнули за борт. Корсары с каким-то злобным любопытством наблюдали за тем, как люди падали в воду, за их искаженными чертами, за последними муками; у самих корсаров лица не выражали ни насмешки, ни удивления, ни жалости. Для них, очевидно, это было самое обыкновенное, привычное дело. Пожилых гораздо больше занимали бочки с пиастрами, стоявшие у основания грот-мачты, и они смотрели на эти бочки с какою-то мрачной, застывшей усмешкой. Капитан Гомес и генерал сидели на тюке и, как бы советуясь друг с другом, обменивались горестными взглядами. Вскоре оказалось, что из всего экипажа «Святого Фердинанда» лишь они оставлены в живых. Семеро матросов, выбранных среди испанских моряков двумя предателями, уже с радостью превратились в перуанцев.

– Что за мерзавцы! – вдруг крикнул генерал; честность и благородное негодование заглушили в нем и горе и осторожность.

– Они подчиняются необходимости, – хладнокровно заметил Гомес. – Ежели бы вам попался кто-нибудь из этих молодчиков, ведь вы бы проткнули его шпагой.

– Капитан, – проговорил молодой корсар, обернувшись к испанцу, – Парижанин слышал о вас, вы единственный человек, говорит он, который хорошо знает проливы Антильских островов и берега Бразилии. Не хотите ли…

Капитан перебил его презрительным возгласом.

– Я умру, как подобает моряку, испанцу, христианину… понял?

– В воду! – крикнул молодой человек.

Два пушкаря, услышав приказ, схватили Гомеса.

– Вы подлые трусы! – закричал генерал, пытаясь удержать корсаров.

– Эй, старина, – сказал ему помощник Парижанина, – не кипятись! Хоть твоя красная ленточка и производит некоторое впечатление на капитана, но мне-то на нее плевать… Сейчас мы с тобою тоже потолкуем.

В этот миг генерал услышал глухой шум, к которому не примешалось ни одного стона, и он понял, что отважный капитан Гомес умер как подобает моряку.

– Или верните мне богатства, или убейте меня! – закричал он в порыве ярости.

– Э, да вы весьма благоразумны! – насмешливо ответил корсар. – Теперь-то вы наверняка чего-нибудь от нас добьетесь…

Тут по знаку корсара двое матросов кинулись связывать ноги француза, но он неожиданно и смело отбросил напавших; ему удалось – никто не мог предвидеть этого – выхватить саблю, висевшую на боку у корсара, и он стал ловко размахивать ею, как и следует бывалому кавалеристу, знающему свое дело.

– Эй, разбойники! Не смахнуть вам в море, как устрицу, старого наполеоновского солдата!

Выстрелы из пистолетов, наведенных почти в упор на неподатливого француза, привлекли внимание Парижанина, который наблюдал за тем, как переносят по его приказанию снасти со «Святого Фердинанда». С невозмутимым видом он подошел со спины к храброму генералу, схватил его, быстро приподнял и потащил к борту, собираясь швырнуть его в воду, как швыряют отбросы. И тут взгляд генерала встретился с хищным взглядом человека, обольстившего его дочь. Оба сразу узнали друг друга. Капитан тотчас повернул в сторону, противоположную той, куда он направлялся, будто ноша его была невесомой, и не сбросил генерала в море, а поставил возле грот-мачты. Послышался ропот, но Парижанин окинул подчиненных взглядом, и тотчас воцарилось глубокое молчание.

– Это – отец Елены, – четко и твердо сказал он. – Горе тому, кто посмеет отнестись к нему непочтительно.

Ликующее «ура» прозвучало на палубе и вознеслось в небо, словно молитва в храме, словно начальные слова «Те Deum». Юнги качались на снастях, матросы бросали вверх шапки, пушкари топали ногами; толпа корсаров бесновалась, выла, свистела, вопила. Что-то исступленное было в этом ликовании, и встревоженный генерал помрачнел. Он приписывал все это какой-то ужасной тайне и, как только к нему вернулся дар речи, спросил: «А где же моя дочь?» Корсар бросил на него глубокий взгляд, который лишал самообладания даже самых отважных, и генерал умолк, к превеликой радости матросов, польщенных тем, что власть их главаря простирается на всех; затем он повел генерала вниз, спустился с ним по лестнице, проводил его до какой-то каюты и, быстро распахнув дверь, сказал:

– Вот она.