Тринадцать

Я пытался использовать другие инструменты – маленькое лезвие, пилу по дереву, даже штопор.

Ничего не срабатывало. Мой нож не оставил даже следа.

Я закрыл глаза.

Я вспомнил, как выглядели эти тротуары, когда я впервые увидел их, с их сероватым свечением. Я вспомнил, как деревья заглушали мои крики и как отодвигалась ветка, когда я пытался дотянуться ногой до куртки.

Я вспомнил, как кружились, кружились и кружились листья.

Вокруг меня зашипели деревья.

Затем, во второй раз за ту ночь, на меня снизошло.

Как вспышка молнии.

Шарах!

Мне пришла мысль:

Рок.

Вот оно.

Это рок – мой рок – разыгрывался прямо здесь, в окружной библиотеке Грин-Спрингс.

Я знаю, это звучит странно, но я говорю вам, для меня это ощущалось как некая истина.

Я ощущал и другую истину. Где-то в глубине души. Я не доживу до понедельника.

Этому не бывать.

Если только я не сделаю что-нибудь. Если только не выберусь.

Я задумался и посмотрел на свой нож. Через минуту мне пришла идея – способ, как я могу освободиться.

Мне не нужно вытягивать или даже выдалбливать себя из цемента.

Есть ещё что-то, что я могу сделать, чтобы выбраться. Ещё что-то, что я могу… резать.

У меня была с собой пила по дереву, достаточно прочная, чтобы перепилить ветку толщиной с моё запястье.

И когда ночь дошла до самой своей чёрной минуты и мороз начал ползти по окнам библиотеки, шелест деревьев наконец утих.

Я открыл пилу по дереву, стиснул зубы и принялся за работу.

* * *

Десятки, а то и сотни человек ежедневно посещают окружную библиотеку Грин-Спрингс. Большинство из них, я заметил, протискиваются мимо входа, совершенно не обращая внимания на то, что там находится. И я их не виню. Это довольно жутко.

Однако есть и те, кто останавливается и смотрит. Например, ребятишки, которые иногда берут друг друга на слабо прикоснуться к ней. Или собака, которая, как я видел на днях, облизывала её. Я бросил в собаку камень, но промазал на километр. Я никогда не умел бросать левой рукой.

Вы, наверное, спрашиваете себя, считаю ли я, что это стоило того – вдавливать руку в тот мокрый цемент, чтобы оставить частичку себя.

Честно говоря, мне приходится непросто. Что-то до сих пор даётся мне с трудом, например, завязывать шнурки на ботинках. Поэтому я так ценю липучки.

Однако вот что я вам скажу.

Мне нравится рассказывать свою историю. Мне нравится показывать её людям.

Сделайте-ка мне одолжение.

Посмотрите туда. Вон туда, в пяти метрах слева от главного входа в библиотеку.

Вы видите?

Это моя рука.

Моя рука. Вот здесь.

Проснись!

Этот кошмар не снился Луне уже много лет, она уже и не помнила, когда последний раз думала о Шутихе Динь-Динь.

Она переросла этот кошмар. Она научилась контролировать свои страхи.

Она победила.

Но однажды ночью девочка внезапно проснулась. Она села в темноте, дрожа. Пот приклеил одежду к её коже.

Но хуже всего – она смеялась.

Когда Луна поняла, что высокий хохот, заполнивший ночь, исходит из её собственных уст, её смех мгновенно изменился.

На высокий, непоколебимый крик.

* * *

Всё началось, когда Луне было семь лет. Ей приснился кошмар. Обыкновенный кошмар. Но на следующую ночь ей приснился точно тот же кошмар. Он же приснился ей и в ночь после этого.

И он продолжал ей сниться. Каждую ночь, неделями.

Он всегда начинался одинаково – Луна стояла на сцене. На неё падал яркий свет, и бесчисленные ряды лиц в зале смотрели вверх.

«Где я? – Луна всегда спрашивала себя во сне, – почему я здесь?»

Затем с другой стороны сцены выходила она. Динь-Динь. Луна не знала, откуда ей известно имя этой клоунессы, она просто его знала.

Шутиха Динь-Динь.

На ней были узкие трико – одна штанина жёлтая, а другая фиолетовая, и жилет в жёлто-фиолетовую клетку. С другой стороны сцены она медленно пританцовывала по направлению к Луне, высоко задирая колени, и бубенчики на её трёхконечном колпаке и носках её туфель звенели. Публика негромко смеялась, а Луну бросало в пот.

Когда Динь-Динь наконец дотанцовывала до неё, худощавая клоунесса оказывалась так близко, что Луна могла почувствовать запах её цветочных духов и мятного дыхания. Затем Динь-Динь залезала рукой под клетчатый жилет и доставала волшебную палочку.

На этом моменте кошмара Луна всегда вертелась и извивалась под одеялом.

Потому что палочка шутихи Динь-Динь была… необычной. На конце у неё была резная голова, точная миниатюра головы самой Динь-Динь. У неё был тот же маленький нос, те же высокие скулы, та же белая кожа и те же фиолетовые губы.

Динь-Динь поднимала палочку вверх, и резной рот на палочке начинал двигаться – не как у марионетки, а как у настоящего человека, – и палочка говорила. Высоким, приторно-сладким голоском палочка произносила: «Время для смеха».

Луна пыталась отступить назад.

Тогда Динь-Динь поворачивала палочку к зрителям, и говорящая палочка слащаво отдавала команду:

«Смейтесь!»

И публика подчинялась.

Зал взрывался смехом, который заполнял всё пространство.

Звучал высокий смех, низкий смех, хрюкающий смех, шипящий смех, гоготание и хихиканье. Звук нарастал и усиливался.