Тринадцать подвигов Шишкина

– Душераздирающая вещь! Особенно, где про гостью грустную. И всё-то для праздника готово, и соседи уже вовсю его отмечают, а здесь… Никак не наступает этот новый старый Новый год!

«Соседи старый старый Новый год провожают, – укоризненно пояснил внутренний голос. – До нового старого они тоже ещё не добрались. Но почему герой стиха гостью развеселить не может?»

– А грусть-тоска самого его съедает. Одолела молодца.

Грусть подкралась незаметно,
Приютилась на душе,
И соленою слезинкой,
Проявилась на лице.
Каплей маленькой упала,
Растворилась вся в воде,
И по речке побежала,
Покатилась по реке.
К морю синему приплыла,
Заплескалась на волне,
А потом вдруг испарилась,
И не видно, нет нигде.

«Но вот же испарилась! Чего же он гостью-то не веселит?» – не унимался внутренний голос.

– Ты понимаешь… – Шишкин-младший даже задумался на мгновение, как бы поделикатнее преподнести своему постоянному собеседнику истинную причину грусти автора стихов:

Всего лишь пять часов утра,
И крепким сном все люди спят,
Соседка бабка втихаря,
Охапку дров моих несет.
Я так и ахнул на толчке,
Штаны свои едва надел,
Подумал, что приснилось мне,
Что обезумел, опупел.
Но нет – это не снится мне,
Мои дрова старуха прет,
А я стою тут на толчке,
Но, что так в жизни не везет?

«Да… Это, конечно, любого из колеи выбьет… Помнишь, как сам-то переживал, когда тебе дрова привезли? Спасибо Сереге Доржиеву и тимуровцам…»

– Да помню я, помню! – раздраженно отмахнулся Шишкин-младший, уличённый в факте куркульства.

«А чего там всё-таки с гостьей-то? Нигде автор не сообщает о её дальнейшей судьбе? По-человечески переживаю за девушку…»

– Щас поглядим… – Шишкин-младший зашуршал бумажной пачкой. – Так-с, так-с… А, вот…! «Ты что-то крикнула обидное с балкона, я выругался матом про себя».

«И всё?!»

– Ну почему же… Это в оном двухстрочном «стихе» всё, а в другом автор уже вслух заявляет:

Не подходи, не приближайся,
Меня обидеть не старайся.
Не рви мне душу изнутри,
Глазами в сердце не смотри.
Веревок из меня не вей,
И кровушку мою не пей.
И если хочешь жить одна,
Живи, живи любовь моя.

«В общем, гуд бай, май лав, гудбай!.. И чего, больше про любовь не пишет?»

– Да завались ещё! Но появляются и другие темы. Про войну, про погоду и времена года опять же… А вот и вовсе драма жизни:

Он кочегаром числился в конторе,
Одет, как денди лондонский ходил,
Частенько местный участковый
Его проведать приходил.
Все знали, что «щипач» парнишка,
Но взять его с поличным не могли,
И знали, что сидел он в зоне,
И что отца его охранник застрелил.
Профессия ему досталась по наследству,
В делах своих он преуспел,
И если захотел, то «Волгу»
В один бы день он заимел.
Но жадным не был тот парнишка,
И кодекс чести он блюдил,
На жизнь хватало и с излишком,
И просто значит жил он, как хотел.
Года, как птицы пролетели,
Кто говорит, что он запил,
Кто говорит, что в зоне завалили,
А кто, что за бугор свалил.
По жизни много я мотался,
Людей я разных повидал,
Судьба одних текла прекрасно,
Других же оставляла не у дел.

«О, да Никифор Ляпис-Трубецкой нервно курит в сторонке! «Страдал Гаврила от гангрены… Служил Гаврила почтальоном… Гаврила ждал в засаде зайца… Гаврила шёл кудрявым лесом, бамбук Гаврила порубил…» Классика жанра![6] – обрадовался внутренний голос. – Это же можно и под три аккорда, позаунывнее, с надрывным причитанием… Хотя примитивно оценивать автора тоже неправильно. Вон он и денди лондонского поминает А это уже – у самого Пушкина!»

– «Меня не надо фильтровать через рентген»!

«Ты чего, Шишкин?!» – испугался внутренний голос.

– Это не я, это автор требует.