Тринадцатый апостол

Фромм доказал, что верующий не может не признавать революции, коль скоро сама Библия предрекает ее. Маяковский был одним из немногих людей на земле, усмотревших прямую связь историософии Маркса с учением Спасителя. Поэт предпринял попытку поэтического обоснования библейского идеала коммунизма и революции как пути его реализации. Невозможно хотя бы на момент усомниться в единственности этого идеала и невозможности заменить его каким-то другим – национальной идеологией, например. Идеал и жизнь расположены в разных плоскостях. Их чрезмерное сближение и, тем более, попытка насильственного взаиморастворения неизбежно приводит к дискредитации идеала. Тогда-то узурпаторы идеала, насильственно внедряющие его в повседневность, не только уродуют жизнь, но и свои преступления списывают на счет идеала. Идеал, оклеветанный, временно уходит в тень, а так как вообще без подобия идеала – идеологии – общество не в состоянии ни функционировать, ни развиваться по законам социокультурной эволюции, господствующей идеологией в современном обществе становится идеология «массового потребления». То, что называли «коммунизмом», умирает позорной смертью. Но Маяковский воспевал и прославлял совсем не казарменный коммунизм и не его идеал. Он радовался росткам настоящего коммунизма, лелеял их, как ни мало их было, и, отвернувшись от современников, все чаще обращался к потомкам. Идеал коммунизма божествен и потому бессмертен, а практический коммунизм подобен Фениксу и непременно воскреснет: «Если б / коммунизму / жить / осталось / только нынче, / мы / вообще бы / перестали жить». «Идеал» мнимого коммунизма, в котором пришлось жить Маяковскому, умер. Феникса коммунизма при своей жизни он дождаться не мог, но поэт оставил для очередного воскрешения идеала свои коммунистические поэмы и пьесы. А пока Маяковского пытаются предать забвению, на него клевещут и доказывают (как Ю. Карабчиевский, Д. Быков, М. Вайскопф), что Маяковский был лучшим поэтом облыжного коммунизма, хотя никто с такой яростью не разоблачал его мнимости и не погиб от него. Сталин был рачительный хозяин – вроде Плюшкина. Живой Маяковский становился опасен, а мертвого можно было приручить и даже навязать его поэтам-середникам и привлечь к нему внимание любящей стихи молодежи. Это вождь сделал своей резолюцией, написанной красным карандашом поперек письма к нему Лили Брик: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Пренебрежение к его памяти и его произведениям – преступление». Говорят, что эта фраза заимствована Сталиным из письма к нему Л. Брик. Возможно. Но Сталину Маяковский нужен был не меньше, чем ей, – конечно, по-сталински отредактированы^ и прокомментированный, оторванный от дореволюционного творчества как формалистического, запрещенный к постановке в театре («Клоп» и особенно «Баня»). Нечто подобное шесть лет спустя Сталин проделал и с Горьким. Сначала осыпал его царскими почестями, надеясь что самый-самый прославит его, Сталина, на манер Анри Барбюса, только весомей. Когда же стало очевидно, что такой книги не будет, Сталин запретил ему выезд в Италию, потом содействовал смерти его единственного любимого сына, потом умертвил и самого писателя, после чего устроил всенародное прощание на Красной площади. В.М. Молотов с трибуны мавзолея сказал, что после смерти Ленина смерть Горького – самая тяжелая утрата для нашего народа и для всего человечества. Писателя, обезвредив, восславили как основоположника советской литературы, после чего появилось горьковедение и мемуары о дружбе Сталина с Горьким.

Часть двенадцатая Распад («Клоп» – феерическая комедия)

Параграф первый Приговор нэпу