Тринадцатый апостол

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
Всевышний инквизитор!

Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай, что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою! (1: 202)

Параграф одиннадцатый Ускользающая возлюбленная

Солдаты в окопах всех воюющих стран Первой мировой – немцы, французы, русские – думают не о победе Кайзера, Царя или Президента, а о своих любимых. Любовь сильнее войны. Истребительница жизней вызывает в умирающих на фронте воинах видения женщины, любимой, дарительницы жизни. В любой войне защищают, оберегают, сражаются за женщину, за хранительницу очага. Нигде так не тоскуют, не мечтают о женщинах – женах, невестах, возлюбленных – как на войне. Женщине многое прощают, лишь бы она была. Ради любимого существа стоит побороться с соперником. Еще вчера ты умолял Бога избавить тебя от змеи-искусительницы, а сегодня ты устремляешься за ее ускользающим силуэтом. Кто мог знать в 1915 г., чем кончится Первая мировая? Перевозбужденной фантазии поэта представилась такая фантасмагорическая картина бегства за ускользающей любимой:

Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

Жутки дни войны и не менее жутки картины погони единственного оставшегося в живых мужчины за единственно оставшейся в живых женщиной. Зачем она убегает? Ведь она, непостоянная, все-таки его любит. И, наверное, земля не такая пустынная: тут и тореадоры, и умыкающие ее «другие». И война не вполне кончилась, ее головешки все еще тлеют, и есть командиры и военные приказы, и его еще могут убить. Все эти несообразности – поэтическое salto mortale через условности, необязательные в старой поэзии, но необходимые поэту – ведь любовь его снова свела с ума.

Будешь за́ море отдана,
спрячешься у ночи в норе —
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.
……………………………………..
Улыбку в губы вложишь,
смотришь —
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка. (1: 203)

Параграф двенадцатый Безбожный быт

Так он ее и не догнал. И из виртуальной реальности он выпал, как ребенок из люльки, и поранил не лицо и коленки, а душу. Он оказался в том же самом положении, в каком пребывал перед молитвой Богу. Тот, как и следует Господу, ему не помог, и поэт, нахлебавшись до рвотного состояния все того же быта, продолжал играть, определяя ситуацию футбольным жаргоном, роль «центр-пенделя за воротами». А рассказано обо всей этой скучной истории вкусными стихами с такими метафорами, аллегориями, сравнениями, которые нанизаны, как сахарные баранки и кренделя, на гнилую бечевку сюжета. Поэт пришел в свой дом, в их общий дом и сразу почувствовал что-то неладное. То, что в эту ночь она была с другим, было ясно и к этому он притерпелся. Он почувствовал, что ее любовь к нему умерла: