Тринадцатый двор

— Ручки, ножки у тебя тоненькие, как ниточки. Голова лысая, похожа на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты — не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает! Ты словно собран из запчастей, оставшихся невостребованными, а «погремушку» получил в качестве компенсации за сугубое уродство. То есть, я хотел сказать, разительное несоответствие. И вот оно, воспетое поэтами, женское сердце. Красивая, богатая, статная полюбила тебя с такой страстью, словно ты — Илья Муромец. Но ведь ты же не былинный богатырь, не защитник угнетённого народа. Ты — плут, мошенник и вор, такой же, как я с Никандром. За что тебе такое счастье? Нож из кармана вынимаешь? Что блестит у тебя в руке?

— Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: «Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево».

— Ты к чему это клонишь?

— Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же — живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.

— Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.

— Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Каракозовых, а там…

— А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.

— Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.

— Не задирай нос высоко. Смотри, как бы не пришлось в чём мать родила в окно прыгать.

— Майя пообещала мне всё: и стол, и кров, и паспорт. И даже гарантировала поступление в тот вуз, в который захочу.

— Не верь женщине.

— Всего хорошего, Василий Данилович, — холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.

Василий вернулся к Начинкиной, позавтракал и отправился в подвал.

— Теперь, когда Сморкачёв вышел в люди, — мечтательно сказал Грешнов Никандру, — возьму-ка я брата Ивана на его место.

Грешнов выпил с Никандром и, вспомнив вчерашнюю обиду, полученную от деда при Мартышкине, позвонил Петру Кононовичу. Ругался с поднявшим трубку Иваном Даниловичем. Да так и оборвал разговор, не сделав того предложения, которое сделать хотел. Вспомнив о своём добром намерении, Василий позвонил на квартиру Цветковых и через Николая передал просьбу, о которой мы с читателем уже извещены. В конце концов, братья созвонились, и Иван Данилович пришёл в подвал, сообщил о получении от Льва Львовича тысячи долларов.

Ваня был под впечатлением от книги Федора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание».

— Ты влюбился, — утвердительным тоном сказал ему Василий.

— В Соню Мармеладову и Раскольникова, — ответил Иван Данилович и, попрощавшись, вышел из подвала.

— Что книга последняя скажет, то на душу сверху и ляжет, — глядя в проём двери, в котором минуту назад скрылся младший брат, прокомментировал Василий. — Очаровывается любым эстетическим вывертом.

— Шпана, — поддержал начальника Никандр.

— Нет. Мой Иван Данилович — парень задумывающийся. Подлинен, искренен. Таких нам не надо. Нужен проходимец. Ведь кто мы по сути такие? Мы — люди «особых поручений» при Льве Львовиче. Пошлет Ласкин забрать скрипку Страдивари со свежими следами крови от последнего её владельца, разве Ваня выполнит это ответственное поручение? Нет. А мы — выполним. Гимнаст знает это и именно за нашу преданность зарплату нам платит, а не за то, что на мебели его сидим, подвальную пыль нюхаем да попугая кормим.

— Согласен, — подтвердил Уздечкин.

— Понимаешь, Никандр, не всякий опыт нужен человеку. Мой отец — с двадцать четвёртого года, он — как дедушка Пётр, как мамины братья, воевал на страшной войне, на такой, на которой временами переставал быть человеком. Но он выполнял свой священный долг, — Родину от врагов защищал. Почему я именно тебе всё это говорю? Потому что ни один цыган, ни один еврей об этом не забывает. А вот Борька Бахусов, я сам это видел, уже выкидывает руку в фашистском приветствии. Так называемую «зигу» показывает. Кто его этому научил?

— Сам научился, — предположил Никандр.

— А почему? Во-первых, оторвался от корней парень. Не чувствует себя наследником великого народа, сломавшего хребет Гитлеру. А во-вторых, потому что на другие жесты тире выходки ни родитель его спившийся, ни те, кто над родителем, уже не реагируют. Докричаться до них молодёжь не может, а молодые люди хотят внимания, хотят быть полезными, нужными, услышанными. Что конечно, Борьку не оправдывает. И, если ещё раз увижу «зигу» в его исполнении, то сам ему эту поднятую руку сломаю, и Льву Львовичу наябедничаю, чтобы ни копейки ему не давал.

— Вот, — протягивая Василию доллары, сказал Уздечкин.

— Что это? — театрально подняв брови, спросил Грешнов. — Ты что это мне показываешь? Ты моего брата родного обворовал?

— Отшельникам деньги не нужны.

— Знаешь, Никандр, за что цыган порой недолюбливают? В вашей среде есть характеры, заключающие в себе олицетворение непорядочности. Мой брат, Иван Данилович, — он не отшельник, он русский скиталец. А это совсем другая жизнь. Положи эти деньги туда, где их взял.