Тринадцатый двор

— А это, — «Джонни, ты не ангел», поёт Эдит Пиаф, — объявила Начинкина новую песню, зазвучавшую из динамиков. — Румынская народная в переводе на французский.

— Румынская? — усмехнулся Василий. — Заставлю Никандра выучить.

— А это — «Белла Донна», поёт Вико Торриани. «Белла, Белла донна, Белла дорогая», — подпевала Начинкина, — «Я тебя на закате ожидаю».

Песня после первого куплета закончилась и началась другая. Нина прокомментировала:

— «Марина, Марина», — поёт Клаудио Вилла.

— Ты — как диск-жокей. Не успеешь в одну вслушаться… Зачем так нарезала? — спросил Василий, улыбаясь, прижимая к себе Нину всё сильнее.

— «Нарезала»? Это тебе не колбаса. Это — попурри из песен зарубежной эстрады. О! Слушай! Ренато Карасоне, «Эй, мамб?, мaмбо Италия».

— Приятная песня. Хоть и старьё, но они у тебя все хорошие.

— Я без ума от этих песен. Ой! «Лягушка», поёт Франсис Лемарк.

— И как ты только имена и названия запоминаешь?

— «Ослик», Альдо Конте. «Мой чучарелло» — это «ослик».

— А эту я знаю, — обрадовался Грешнов, услышав вдруг знакомую мелодию. — «У самого синего моря, со мною, ты рядом со мною, и солнце светит прямо в левый глаз…».

— Это японская народная песня, а наши переделали.

— Молчи, Нинка, молчи! — поймав кураж, начал выступление Василий. — Говорит и показывает Москва! Передаём в прямом эфире мечты о будущем!

— О будущем?

— Да. Ведь я же, взгляни на могутные плечи мои, большой художник. Но нет пророка в отечестве своём. Помнится, ещё на службе в армии я так оборудовал Ленинскую комнату стендами и наглядной агитацией, что замполит передо мной встал на колени. Говорит: «Ты, Грешнов, стопроцентный, без примеси гений». Его за то, что он передо мной на коленях стоял исключили из партии и выгнали из армии. Кто-то нас видел и донёс. Какая-то злобная и завистливая… Я даже знаю, кто. От тебя секретов нет. Я сам же на него и донёс.

Нинка захохотала.

— …Но дело не в этом, — продолжал Василий. — Понимаешь, замполит, зная, что я на него донесу, что его исключат из партии и выгонят из армии, просто не смог не встать передо мной на колени.

Нинка захохотала громче прежнего.

— Такова сила искусства, дорогая моя. Настолько мощное он получил потрясение.

— Что же ты там нарисовал? Ленина с длинными волосами?

— Лучше, значительнее. Одной тебе, как на духу. Ведь я не просто большой художник, но ещё и размашистый. Можно сказать, баталист. Мне не колонковые кисточки, а малярные квачи подавай. Конские хвосты на древках.

— А почему квачи?

— Потому что они «квакают», когда их в ведро с краской опускаешь. Вот с таким оружием живописца-плакатиста я бы смог разгуляться, выразиться. Эх, мне бы в трижды пр?клятую, в их Сохо. Я бы открыл американцам их заплывшие от гамбургеров глаза, они бы ужаснулись своей мерзости. Поедешь со мной в Сохо? Никому не предлагаю, одну тебя зову.

— Поеду, — смеясь, сказала Нина. — На край света пешком пойду. И куда ты только меня не звал, — и в Рим, и в Сантьяго, и на Кубу. Хорошо с тобой, всегда что-нибудь сочинишь, придумаешь.

— Не сочиняю. Хоть завтра с тобой поехал бы. Но там же южное полушарие, там ещё зима. А зимой океан замерзает до волнорезов. Знаешь, я ведь там, в ихней проруби кита поймал.

— Не знаю. Про кита ты ещё не рассказывал, — засмеялась Начинкина.

— Ну, конечно, не семнадцатиметрового, маленького, детёныша. Девять метров тридцать семь сантиметров. Там же проруби огромные. Я удочку забросил и за нижнюю губу его подцепил, подтянул к кромке льда, дал ему воздуха понюхать, чтобы голова закружилась, да как огрел молотком по носу. А нос у китов — самое слабое место. Он и околел. Из его усов мне местные женщины свитер, варежки и три пары носков связали. А из туши китовой десять вагонов тарани нарезали, насушили под жарким чилийским солнцем. Девять вагонов я в Сантьяго отправил, продать на центральном рынке, а один раздарил местным выпивохам.

— Не жалко было?

— Жалко. Но зато целый год попивал дармовое пиво. Зайду в их пивную, и меня угощают. Печень новая была, сбоев не давала. Пожил я там в своё удовольствие.

Нина хохотала до самозабвения. Она бесконечно могла слушать простодушное враньё Василия, но как только музыка закончилась, они вернулись к столу.

— Плечо болит, — пожаловался Грешнов. — Ты по утрам зарядку делаешь?

— Не делаю, — переместившись к Василию за спину и разминая ему больное место, созналась Начинкина. — Мне зарядку делать лень. Хотя это и неправильно.

— Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.

— Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи, ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.

— С этого места поподробнее.

— Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.

— Ты обещала рассказать подробно.