Тринити

Партнер остался беседовать с Шарлоттой Марковной, а я с сенатором и его другом отправились в баню, которая была устроена каким-то особым способом. Напотчевав нас этой преисподней до черных мальчиков в глазах, сенатор завел разговоры про генную инженерию и прочую клеточную хиромантию. Душеприказчик поддержал его в этом разговоре, и они протолкли воду в ступе не менее часа.

По выходе из бани сенатор пригласил нас в беседку, куда Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.

Чувствовалось, что все в семействе сенатора живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они с Шарлоттой Марковной улыбались, то сдержанно, если смеялись с ней и с детьми заодно, то негромко.

Пошел дождь. Мы переместились в дом и уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.

- Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, - пояснил он свою скуку. Было заметно, что мальчик любит перед сном почитать отцовский пейджер.

Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью "Отчет о проделанной работе" - второй том записок Артамонова.

- Вот, - сопроводил он свой жест. - Берите и работайте.

- Хорошо еще, что он не сжег все это, - сказал я, принимая бумаги.

- И, тем не менее, я знаю точно, что Артамонов уже никогда не вернется к ним, - уверенно сказал сенатор на прощание. - На то есть причины. И я в курсе их. А мне хочется, чтобы книга вышла. Хотя бы в память об Ульке.

Эти слова насторожили меня.

- Хорошо, - сказал я, - но прежде дайте мне возможность ознакомиться, а уж потом отвечать конкретно.

- Идет! - обрадовался сенатор. - А по-другому как же? Правильно я говорю? - обратился сенатор к своему красному распаренному другу.

- Да, это надо сделать, - согласился тот. - Так положено в жизни.

- Хорошо, я попробую, - ответилось мне.

- Просто мы планируем провести один эксперимент, - сказал сенатор, кивнув на душеприказчика, - после которого разговор на эту тему может и не состояться.

- Передумаете, что ли? - не понял я.

- Хуже, - сказал сенатор, - вообще об этом не сможем думать.

Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.

В поезде на Москву я уселся за рукопись.

Она открывалась закрученным эпиграфом: "Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере - любви".

Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:

"Который год в раздумьях - писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей - тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе - книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается - для себя. Это - его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, - наивно. Книга пишется - для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги - это природные явления".