Тришестое. Василиса Царевна

– Ага, верно! – включился Иван Царевич в непонятную ему игру. – А горе-то уже тут. Оно, видать, и стучало.

– Да ну? – почему-то испугалась бабка.

– Поди, сама проверь, – кивнул на дверь Яков, колбасу в пальцах вертя.

– Н-н-н… – засомневалась старуха, на дверь с опаской поглядывая.

– А может, и не горе то вовсе, – предположил кузнец.

– Правда? – с надеждой спросила старуха.

– Чего ему к тебе дважды ходить. Обиделось, чай, за прошлый раз.

– Какой еще прошлый? – У старухи лицо прямо вытянулось, морщинами обвисло.

– А когда не признала ты его. Обидчивое оно.

– Кто?

– Горе, о нем толкую. Ты ж его узнавать не хочешь, в дом не пускаешь. Вот оно и ушло.

– Уже? – навострила уши старуха. Тихо вроде, никто не стучится, не скребется, ступеньками не скрипит.

– Так то в прошлый раз. А в ентот, кто его знает, может, опять пришло, а может, и вообще там никого нет.

– Ты ж говорил, пришел кто-то! – вскинулась старуха.

– Это ты говорила, а я тебе про грибы намекнул.

– Какие еще грибы?!

– Странная ты, бабуся. Да откуда ж я знаю, какие? Твои ведь грибы. Только точно тебе скажу: не опята соленые.

– Почему?

– От опят такого не бывает, чтоб в дверь колотило.

– Тем более соленых, – поддакнул Иван Царевич, незаметно сгребая с тарелки колбасу и засовывая ее в котомку. Впрочем, мог и не таится особо – старухе уже было не до того.

– А вот от мухоморов – запросто! Тут уж не только горе, но и беда с кем еще пожаловать могут. – Кузнец прищурил один глаз и уставился на старуху, будто без подручных средств распознать хотел, какие грибы та употребляла.

– Не ела я грибов! – поколебавшись, отрезала старуха. Однако по виду вовсе в том не была уверена.

– Да откуда ж об том знать тебе, коли ты все забываешь? – развел руками Яков.

– Ты мне мозги не крути. Я все помню!

– Да? А вот как меня зовут?

– Э-э… – почесала макушку старуха. – Помнила ведь!

– Э-эх! Заходи, говорит, дорогой Яков.

– Вот видишь! – обрадовалась старуха, разулыбалась. – Ведь помню!

– Чего лыбишься-то? – осадил ее кузнец. – Сначала Яков, а сейчас ужо и не помнишь!

– Ох ты ж! – занервничала старая карга.

– А еще жареного молодого порося обещала, что на вертеле румянится. Вот, говоришь, перекусите пока, а там и поросенок подоспеет.

– Не было такого! – рявкнула бабка, краснотой наливаясь.

– Иван, подтверди? – обернулся Яков к Ивану Царевичу.

– Да-да, истинно так! Только не поросенка, а кабанчика молоденького, говоришь, изжарю сейчас и подам.

– Верно! – Яков хлопнул Ивана Царевича по плечу. – Только сказку, говоришь, про горе-то свое расскажу и тотчас подам.

– Да ты что?! – Старуха принялась от безысходности ногти грызть, платком закусывать.

– Вот я и говорю: забыла бабка и про сказку, и про кабанчика. Склероз у ей проклятущий! Ох, бабуся, горе с тобой.

– Как – горе?

– А так! Сказку не сказываешь, кабанчика не несешь. Принесла блюдо пустое, сидишь байки травишь, а Иван, вишь, с голодухи извелся весь.

– Я же… – Бабка на блюдо глядь и заткнулась. Стоит, глазам не верит: куда колбаса девалась? Ведь цельну гору самолично навалила, не могли все съесть. Ан нет колбасы! Неужели и вправду склероз страшный?

Губы у старухи затряслись, глаза забегали, а Иван Царевич вилкой по столу постукивает, мол, есть когда будем?

– Ох, горе с тобой! – опять талдычит свое кузнец.

– Ты ж говорил, – судорожно сглотнула бабка, – будто обидчивое оно? Ушло.

– Так енто в прошлый раз ушло, а сейчас, похоже, вернуться решило да за обиды отомстить.

– Как?!

– А вот так! Кому нравится, когда его не встречают, по имени не величают, с порога вон заворачивают. Горе все-таки, а не Кощей какой – посерьезней будет!

– Чего городишь-то? – не на шутку забеспокоилась старуха. – Кого это я заворачивала?

– Да горе, кого же еще? Второй раз, поди, к тебе приходило.

– Когда это?

– Ох, бабуся, да ты и вправду не в себе, что ль? – поиграл бровями Яков. – На стук-то сорвалась, ан двери и не открыла.

– Так ты ж сказал…

– Я? – Кузнец ткнул пальцем в грудь. – Ты, бабуся, того, вину свою с больной головы на здоровую не перекладывай! Разве мой енто дом? Разве ко мне горе стучалось? В обчем, сама с ним теперича и разбирайся.

Сказал и отвернулся к стене.

– Так ведь… – окончательно струхнула старуха. То на кузнеца глянет, то на Ивана Царевича, то на дверь.

– Порося-то когда подашь? – напомнил Иван Царевич, вилкой балуя. – А то к горю еще и беда могёт запросто прибавиться.

– Ох ты ж!..

А тут кузнец возьми да ногу на ногу закинь. Крупный он, кузнец-то, а стульяв у бабки хлипкие, непонятно на какого седока рассчитанные. В общем, вбок пошел стул, заскрипел да и с треском оглушительным развалился. Грохнулся Яков на пол, зад зашибленный потер, обломки стула из-под себя вынул, в руках повертел. И возьми да ляпни:

– Ох, горе-то какое!

А Иван Царевич еще и вилкой задумчиво по столу постучал.

– Да бабуся. Пришла, беда, – задумчиво так говорит, – отворяй ворота!

Так старуха как услыхала про беду да стук странный, взвилась на дыбы, по дому заметалась, едва собачонку не растоптала. Та задом в угол подалась, а в углу ухват стоял. Задела собачонка ухват тот хвостом, а он возьми да и огрей старуху по затылку.