Тришестое. Василиса Царевна

– Как? – растерялась старуха, возя на коленях сверток с мясом. – А ента… как ее… Погорелово!

– Совсем?

– Ты про что, сынок?

– Совсем, спрашиваю, погорелово?

– Хе-хе, шутник ты! – оправила бабка выбившиеся из-под платка седые пакли волос.

– Да, бабуся, погорела ты, – покачал головой Кузнец, меч вынимаючи. – Отродясь в этих местах деревни такой не было.

– Ты чего? – посторонилась бабка, рукой загораживаясь. – Ты чего, ирод, удумал?

– А ну, сказывай, кто ты есть на самом деле!

Кузнец медленно поднялся на ноги и грозно надвинулся на старуху, мечом поигрывая. Сверкает тот кровавым отблеском от костра, а старуха следит за лезвием, глаз отвесть не может.

– Убери железяку! Слышь? – Опомнилась она и еще дальше от кузнеца отодвигается. – Что за мода такая в старых людёв железками тыкать?

– Не во всех, бабуся. Не во всех. А коли не скажешь сей же час имени твоего, так точно ткну.

– Да на что ж имя-то тебе мое сдалось?

– А на что надо, на то и сгодится.

– Ну, как знаешь, молодец, как знаешь, – поворочалась старуха, откашлялась и… запела: – Спя-ат уста-алые-е игру-ушки, книжки спя-ат…

Яков покачнулся, едва удержавшись на ногах. Меч показался ему очень тяжелым, а тело будто тяжестью свинцовой налилось. Клонит его ко сну нестерпимо. Борется Яков со сном, а одолеть никак не может. На колени упал, рычит, головой мотает, а сон все больше к земле пригибает его. Уж и в глазах мутится. Иван Царевич – так тот сразу отключился. А старуха, все продолжая нудно гнусавить, со все возрастающим уважением уставилась на кузнеца: силен парень, Дрёме противится. Ведь не человек вовсе Дрёма, сила колдовская в чистом виде! А образ человечий – так то дело нехитрое.

– Глазки закрыва-ай…

И вдруг прекратила свою песню, оборвала.

Завозился кузнец, головой потряс, сон колдовской сгоняя. Глаза сонные на старуху приподнял. Стоит на карачках, слабость побороть пытается.

– Кто ты? – шепотом спросил. На большее сил не хватило.

– Сильный ты, – вместо ответа сказала старуха.

– Есть немного.

Яков пересилил себя, кое-как сел, в ствол березы спиной уперся.

– Да и ты сильна, бабуся, колыбельные распевать.

– Признал, чай? – заулыбалась старуха.

– Дрёма ты, – выдохнул кузнец и лицо принялся растирать.

– Узнал, – довольно кивнула старуха.

– У, нечисть поганая! – скрипнул зубами кузнец и глазами меч свой пошарил.

– Не шебуршись, кузнец, а то сызнова петь возьмусь и тогда уж до конца допою.

– Так чего ж сразу не допела?

Рядом Иван Царевич завозился, тоже глаза открыл, лежит, в небо звездное смотрит, к разговору прислушивается.

– А какой мне с того прок? – Дрёма спрашивает. – Кощей, подлец этакий, даже корочкой сухой ни разу не отблагодарил, а вы мяско вкусное старухе не пожалели, хотя и сами толком не ели.

– Откуда про то ведаешь? – Кузнец уже немного в себя пришел, на старуху глядит, подвох в ней выискивает.

– Слухом земля полнится. Чем вы Языкишну так напужали, что она второй час круги вокруг дома свово наматывает, войти боится.

– Подходом особым да шуткой доброй, – не стал вдаваться в подробности Яков.

– Шутники, значит, – усмехнулась Дрёма. – Я тоже шутки люблю. Может, и со мной какую сотворите, а?

Молчит кузнец. Да и чего тут скажешь. Не ему тягаться с Дрёмой, нет от нее спасения, коли рот раскроет и петь примется.

– Правильно, молчи, – похвалила Дрёма. – А Языкишну и я терпеть не могу. Жадная она, хлеще Кощея проклятого.

– Чего ж ты своего хозяина ругаешь?

– Не хозяин он мне! – неожиданно рявкнула старуха, да так зычно, что с березы бруньки сухие посыпались. Но в руки себя взяла, остыла чуток. – Я сама по себе. А токма договор проклятый с ним с дури подписала, думала, в покое оставит, да куда там! Сел окаянный на горб и не слезает боле. Еще и ножки свесил. Нашел себе колыбельную ходячую!

– А тебе и не в радость прям!

– А чего ж мне за радость с того?

– Так ведь то сущность твоя противная, – грубо отвечает кузнец, а Иван Царевич незаметно так его сапогом в ногу тырк да тырк – мол, помалкивай, покамест совсем худо не пришлось. – Да погоди ты! – отмахнулся Яков. – Не вишь, разговор у нас сурьезный с ней.

– Противная, говоришь? – склонила старуха голову. – А ты, значит, из шелков весь да шерстью белой по макушку порос?

– Не весь, и не шестью, – повел плечами кузнец, – а все ж людям плохого не делал и делать не собираюсь.

– А я, по-твоему, так сущим вредительством занимаюсь? – обозлилась старуха, зубы показывая.

– А разве нет? – не испугался тот ощера неприятного.

– А разве да?

– А разве… нет, это уже было. Вот черт, голова сопсем ничего не соображает. – Яков потер пальцами лоб.

– Дурень ты! Сон я сладкий людям даю.

– Ага, вечный, – буркнул Яков.

– А енто кому как! Кому вечный, а кому просто здоровый – кажному свой сон нужон.

– Будто просят тебя о том.

– Просють.

– Ну ладно, некогда нам с тобой лясы точить, – выпрямил спину кузнец. – Хошь усыплять – так усыпляй, а не хошь…