Триумф. Поездка в степь

Заседание Военного совета свернули быстро. В конце — он ощутил его как нечто тупое, холодное и безжалостное — вынесли постановление: живыми врагу не сдаваться. В тот самый момент, когда Бурмистенко подсчитывал голоса, раздался ужасающий рев танковых моторов и подхалимское стрекотание мотоциклов. Их нащупали немцы. А Кирпонос между тем удовлетворенно улыбнулся, потому что немцы должны были, конечно, наскочить, и если бы они не наскочили, значит, логично было бы искать раньше какое-то иное решение, какой-то иной выход, значит, немцы рванулись бы в другую точку и та точка оказалась бы, вероятно, лучшей для разжима кольца, и, в нарушение любых человеческих — разумных — законов, он обрадовался, что спланировал правильно — как немцы, — хотя его правота и не принесла в итоге удачи. Он не переоценивал ни себя, ни своего полководческого дара, но он с уважением относился к своей интуиции и к своим профессорам, которые его часто хвалили. Он был также высокого мнения о немецких тактических доктринах и не таил сейчас от себя это мнение. Он выбрал лучшее место, самое трудное, самое неожиданное. Но он понимал превосходство немцев и понимал, что, куда бы он ни бросился, — везде он должен наткнуться на них. Здесь было меньше шансов, но они все-таки успели, значит, все правильно, значит, он не просто бежал, как травленый волк, значит, он уступал действительно более сильному, пока более сильному. Теперь немцы обнаружат, что он в мышеловке. Мысль не устрашила его, а, наоборот, увлекла. «Я им устрою, — опять подумал он спокойно, — я им устрою Маренго».

Чувствуя свое обмякшее, постаревшее тело, он пополз вверх по склону, чтобы получше сориентироваться и сообразить, что надо еще предпринять. Он хотел увидеть своими глазами, что их ожидает, и когда он увидел, что их ожидает, то окончательно сформулировал оперативную задачу. Безусловно, делать надо то, о чем говорилось на Военном совете, который впервые за свою историю собрался в таком блестящем составе по такому ничтожному поводу, как переправа кучки людей с берега на берег. Военный совет постановил: протянуть любыми способами до темноты, а ночью — в атаку, в прорыв. Немцы, окружая их, неисповедимыми путями проведали все-таки, что там укрепился Кирпонос вместе с верхушкой фронта, однако полной уверенности у них, вероятно, не существовало, и, посовещавшись, они подтянули легкие минометы, открыв средней плотности огонь с единственной лишь целью — сбить спесь с русских и дать им представление о подлинном соотношении сил. Но любопытная штука — обстрел не оказал того воздействия, на которое рассчитывали немцы, потому что, едва разрывы смолкли и белогвардеец с нарукавной повязкой «переводчик», напрасно стараясь затушевать элегантный французский прононс и превратить свой голос в отрывистый — рубленый — немецкий, получил возможность крикнуть в рупор: «Господа генералы, сдавайтесь! Вам сохранят жизнь и личное оружие!» — русские бросились в штыковую, завязали кровавую рукопашную с мордатыми мотоциклистами, нагло придвинувшимися к краю, и даже вынудили их отхлынуть, что те произвели, впрочем, не без тактического выигрыша, потому что, отступив, освободили пространство для повторного артиллерийского налета.

Однако после боя немцы уже знали от захваченных в плен раненых, что Кирпонос здесь, в мышеловке, и испугались, что убьют его. Долгая тишина отпавшим пластом накрыла яр, и «переводчик» опять посулил генералам и старшему комсоставу выгоды от немедленной сдачи. Кирпоносу тишина эта не нравилась. По этой зловещей тишине он угадывал намерения немцев. Как профессиональный военный, он отлично понимал, что нельзя быть абсолютно уверенным в смерти, когда идешь в атаку, а самоубийством все-таки не хотелось завершать свой жизненный путь, несмотря на неумолимое постановление Военного совета. Определив теперь положение как безвыходное, он, вопреки логике, начал страстно надеяться, что им все-таки повезет добраться до берега и переплыть Сулу. Ведь с того момента, как он возглавил командование фронтом, он многого добивался вопреки логике — не всего, но многого, — повинуясь движению и толчкам горячей — огненной — лавы, кипевшей у него в груди.

Он ждал ночной атаки и боялся ее; он не представлял себе, как это он погибнет и больше никогда не увидит ни неба, ни солнца, ни своих собственных рук. Он не представлял себе также, что будет сидеть у стола в чистенькой хате и что кто-то с акцентом в незначительном чине спросит его недоверчиво:

— Ви есть генераль Кирпонос?

Сейчас, однако, он благословил себя за то, что не требовал у Ставки позволения на отвод войск, что сражался до последней возможности, что теперь он здесь, с остатками штаба, и что не суждено ему больше услышать упрек Сталина: «До нас дошли сведения, что фронт решил с легким сердцем сдать Киев врагу якобы ввиду недостатка частей, способных отстоять Киев…» Сталин попросил тогда принять все возможные и невозможные меры. И он принял. А нынче он уже ничего не мог и не хотел: он хотел лишь сражаться и умереть.

62