Триумф. Поездка в степь

Кнобельсдорф, Хоппенхайпт, Ватто, Ватто, Хоппенхайпт, Кнобельсдорф. Иностранцы, немцы. Доктор Отто стоял навытяжку. Линзы очков у него запотели. Он кусал бескровные губы, чуть не плача.

— Германия гибнет в муках, Германия гибнет бесславно, и в страшный для нее час мы, немцы, надеемся, что Германия возродится, — произнес высокопарно и механически доктор Отто.

Он готовился, вероятно, к этой фразе. Он понимал, что наступит день, когда ему придется произнести ее.

— Бои идут в вонючем логове фашизма, — сказал Гайдебура, правильно вскрыв подлинный смысл географических наименований.

Мы согласны, что Потсдам, Бранденбург и Цоссен — грязная, смрадная нора, а Тельтов-канал — протухшая лужа. Мы — в логове фашизма. Ура! Чуете, как пахнет? Какое зловоние!

— Удар Советская Армия наносит в направлении Потсдама, а в районе Торгау — на Эльбе, — сыпал последними известиями Гайдебура, — американцы уперлись в передовые порядки 58-й гвардейской.

— Ох, хорошо, что 58-я не подкачала! — не выдержав бушующей внутри радости, поделился я с окружающими. — Отец воюет в 175-й…

Номер я перепутал.

Гайдебура добродушно развел руками:

— Ну, молодец, ну, молодец! В 175-й, говоришь? Храбрая дивизия, — и он повернулся к Васе Гусак-Гусакову, потеряв интерес ко мне, к моему отцу и, очевидно, к 175-й.

— Торгау, Цоссен, Бранденбург, — в задумчивости повторял Реми́га.

Ненавистные немецкие слова, однако, в его устах прозвучали подобно мелодии старинного вальса, записанной выпуклыми закорючками и загогулинами на железной пластинке музыкального ящика, который принадлежал до войны моей бабушке.

— Торга-ау, Цо-осс-енн, Бра-а-ан-ден-бу-ург…

— Скоро капитуляция! Скоро капитуляция! — засмеялся Гайдебура.

Мы зашумели, заспорили — когда? Когда — скоро? Послезавтра? Через месяц? И что потом? И как это без войны? Вот тебе и — «Ирэ документе, биттэ!». Вот тебе и «Персональ аусвайс!». Это вам не выкидывать десант в Голосеево и громить несчастное ополчение, набранное из инженеров, слесарей и адвокатов. Это вам не Лукьяновка, не Соломенка, не Печерск. Это вам не Бабий Яр. Это вам не летний бирхауз «У старой липы» на Трухановом острове, с запотевшими крюгелями. Это — Сан-Суси и больше наших не проси! Блистательный памятник архитектуры кнобельсдорфовского рококо.

«Ахтунг, ахтунг!» — раздался рубленный на части голос.

Отбивая подошвой шаг, он, голос, грубо, как ландскнехт, промаршировал ко мне из недр «Телефункена», который в середине июля сорок первого Дранишникова размозжила угольным утюгом, чтоб и случайно не наткнуться на вражескую пропаганду.

«Слушайте передачу немецкого радио», — докатилось из бездонного, заляпанного кровью детства.

Опять пронзительно взвизгнули флейты с поцарапанной пластинки, которую я подобрал в подвале разрушенного дома Гинзбурга, и — осеклись. Промчалось дуновение тишины. Я отпрянул от окна, сел на доски в углу и зажмурился. Вижу — валяюсь под солнцем в лопухах, у забора пионерлагеря «Но пасаран!». В небе пророкотал истребитель, сверкнув никелевой плоскостью. И снова безмятежное жаркое спокойствие. Ничего нет и никогда не было. Ни бомбежки под Харьковом, ни железного ведра с ампутированными конечностями, ни свежестесанных сучковатых гробов, ни сгнившего белья на месте массового расстрела жителей, ни голодных скитаний по задворкам среднеазиатского города, мягко струящегося перед глазами от изнуряющей — сумасшедшей — жары.

Ничего не было.

Тишина ледяным крылом овеяла лоб. Больше нас не погонят тысячами по десять в ряд. Я так решил — и баста!

Шампанское белыми шипучими волнами выплескивалось через края стаканов.

— За нашу победу! — сказал тихо Реми́га. — Прозит!

И доктор Отто тоже выпил, щелкнув каблуками. Собственно говоря, мы — в Берлине, и война, конечно, практически окончена.

— За победу!

Голова завертелась от нескольких глотков шампанского. Как хорошо, как славно! Мы праздновали по-настоящему, по-взрослому, мы праздновали свою победу.

64

А как война начиналась лично для меня? Потом уж привык, но в первое время — зловещее, ухающее ощущение грядущих перемен не отпускало ни днем ни ночью. Что теперь будет? И какой путь еще предстоит пройти — пережить известие о смерти близких, бежать из родного города, наконец увидеть самому смерть людей… И только через много месяцев стать вместе со взрослыми на нижнюю ступеньку крутой и длинной лестницы, которая вела к триумфу.

В семь тридцать двадцать второго я, Роберт и Сашка Сверчков шли от Бессарабки с букетом пионов поздравить в день рождения Ираиду Петровну Новосельцеву, нашу заведующую уголком живой природы. Парень в отглаженной коробящейся сорочке, вышитой зеленым и красным полтавским крестом, сидящий под оградой, через которую мы собирались перелезть, чтобы сократить дорогу к школе, пробубнил, оттягивая маску противогаза:

— Тут заборонено — учбова тривога. Ось через прохiдний дв!р встигнете по Короленко, та квiти заховайте. Тривога, а ви провокацiю вчинили. Ану геть звiдсiля!