Триумф. Поездка в степь

Пуля впилась ему в ногу, и он, ослабев, долго лежал за чагарником, вбирая ноздрями ночную сырость. Готовясь к следующей контратаке, Рыков и Потапов с ординарцами славно все устроили, чтобы при удаче вынести его в прорыв. Но для удачи, видно, черед не наступил, а пришлось, напротив, спустить его тело на дно яра, к ручью, потому что наверху он стал бесполезен и как командующий, и как боец. Он сам распорядился: «Спустите пока мое тело вниз». И его спустили вниз с особыми предосторожностями, потому что все внутренне были едины в том, что именно он, самый старший из них по званию, командующий и Герой Советского Союза, — самый несчастливый, потому что самый ответственный, и нуждается в самом большом сострадании, на которое только способны люди, попавшие в ад.

Нога страшно болела, но боль приносила вместе с тем какое-то освобождение, освобождение от чего-то; и вообще — любое дурное происшествие с ним в сложившейся ситуации приносило ему облегчение, его истерзанной душе. Так, со вздохом облегчения, он и летел, распластав сильные крылья, к крайней отметине на своем жизненном пути, устремив взор сквозь вязь чагарника туда, наверх, где гремел — с паузами — ошалелый бой. Он не жалел ни себя, ни проигранного сражения, ни убитых, ни оставленного немцам города не потому, что сердце его очерствело или ожесточилось против всех и вся или он обиделся на судьбу. Нет, вовсе не потому. Просто он знал, что все вскоре возвратится на круги своя, все кончится прекрасно, везде наступит осеннее дымчатое спокойствие и усыпляющая тишина, как на даче в Конче Заспе, а он по-прежнему будет командовать округом, и девушки-пионервожатые из соседнего лагеря по-прежнему будут влюбляться в его адъютантов и играть с ними рядом, на спортивной площадке, в волейбол. Он даже услышал шлепки ладонью о мяч и свисток самозваного судьи — малыша со смешным прозвищем Грибочек. И еще он вспомнил, что в младенчестве его убаюкивали нежной песней, которая начиналась так: «Коник, коник в чистом поле бьет копытами стерню…»

Коник, коник!

Он посмотрел на белые под лунным водопадом ветки чагарника и подозвал кого-то, но кого, он не разобрал да и не желал знать кого — от безразличия. Тоном, не допускающим возражений, он распорядился поднять себя вертикально и помочь вскарабкаться наверх, чтобы там, поближе к небу, принять вызревшее у него — и уж теперь точно последнее — решение. Он неимоверно утомился от того, что ему приходилось бесконечно принимать решения — одно за другим, одно за другим. Голова пылала, и он не мог связно выговорить свои мысли, но все-таки у него хватило сил не только отдать разумный для себя и нелепый для окружающих приказ, но и настоять на выполнении.

Ординарцы подтащили тело командующего по высохшему руслу к краю яра с предупредительностью, на какую были способны.

Вглядываясь в бесформенную темноту, он не думал ни о своем честолюбии, ни о допущенных ошибках в командовании, ни об истинных причинах поражения, ни о советах Тупикова, так подробно изучившего немцев во время пребывания в Берлине, он не думал ни о тактике врагов, ни об их коварной стратегии, ни о преданных друзьях, ни о любимой семье, он даже не думал о трусливых, о тех, к кому испытывал мрачные подозрения, а о них он в последние дни думал почти постоянно. Он ощупывал какую-то огненную точку внутри себя. В ней, в точке, поразительным образом сконцентрировалось все близкое и дорогое ему, все великое и прекрасное, чем он обладал в течение той, прошлой, невозможной и далекой жизни, — женщина, военная работа, Родина и необъяснимое, чуть виноватое чувство к вождю. Он прикасался к горячей плавающей точке, безумно радуясь, что еще в сознании, что еще не умер и что ему теперь — он перешагнул тяжелый предел — суждено жить вечно, — ему и таким, как он, и для того, чтобы не упустить эту не часто предоставляющуюся возможность — жить вечно и никогда не умереть — никогда! — он поднялся во весь рост, сдерживая булькающие в горле стоны, подцепил чей-то карабин с травы — липкий от крови — и пригнулся, готовясь броситься боком в атаку. Так он бросался еще взводным на маневрах, увлекая за собой других. Его нога одеревенела, но он знал, что и на такой деревяшке удастся доковылять до ложбины, где засели немецкие автоматчики.

Он обернулся и, не видя лиц, буквально кожей ощутил, что на него в упор уставились десятки тысяч глаз, как на параде, когда он гарцевал перед замершими полками на золотистом жеребце.

«Здравствуйте, товарищи красноармейцы!» — эхом прокатилось в его ушах.

Он медленно взмахнул рукой, будто собираясь поплыть брассом, затем с усилием выпрямился и через мгновение совершил смертельный рывок.

— За Родину! — шепотом крикнул он. — За Стали…