Трижды пестрый кот мяукнул

— Ее племянница Карла Шеррингтон-Кэмерон. Да. Она практически умоляла меня.

Фрэнк Борли засунул мизинец в ухо и покрутил там, словно настраиваясь на правду.

— Да, — медленно произнес он. — Я помню, как однажды Луиза говорила, что собирается сводить племянницу в Лондонский зоопарк, и эту племянницу звали Карла. Да, похоже на правду.

Я бросила на него вкрадчивый взгляд, пытаясь внушить ему: прекрасно, продолжайте, не останавливайтесь.

— Значит, вы писательница?

Неожиданный вопрос.

— Я думаю об этом, — сказала я, — но только в качестве хобби.

Я знаю, это прозвучало несколько высокомерно, но временами, когда тебя ловят на горячем, лучше так, чем никак.

— И твоей специальностью будут биографии?

— Я очень люблю биографии. Особенно о жизни великих химиков, например Пристли и Лавуазье. Дома у меня есть экземпляр «Жизнеописаний ученых мужей» лорда Брума, хотя, конечно, эта книга несколько устарела в свете новейших научных открытий.

— А ты хочешь затащить их, отбивающихся и отбрыкивающихся, в двадцатый век, да?

Раньше я об этом не думала, но тут передо мной открылись потрясающие возможности.

«Жизни великих химиков» Флавии де Люс.

Кавендиш, Шефе, Пристли, Бойл, Гейлс, Хук — список бесконечный. Каждому из них я посвящу отдельную главу.

— И как в это вписывается мисс Конгрив?

Разумный вопрос для издателя; надо быстро придумать ответ.

— Она умерла в акваланге, — начала импровизировать я. — Это аппарат, работа которого была бы невозможна без экспериментов Блэка и Лавуазье с природой, химическими составами и эластичностью воздуха.

— Гм-м-м, — протянул он. — Новаторская идея, должен признать. Но вряд ли из этого получится сенсационный бестселлер, о котором будут все говорить. Это не то, о чем из номера в номер будут писать таблоиды.

— Разве что о ее дружбе с Оливером Инчболдом, — заметила я. — Насколько я поняла, они были довольно близки.

Мне показалось или Фрэнк Борли побледнел?

— Господи! — воскликнул он, вцепившись в край стола. — Это что, шантаж?

— Вовсе нет, — возразила я. — Просто веду небольшое расследование.

— Ты понимаешь, что случится, если это выплывет наружу? Книги Оливера Инчболда до сих пор продаются вагонами! Это классика! Мы не имеем права портить его репутацию. Подумай об этом! Мы повергнем в отчаяние не одно поколение читателей.

Он вскочил и заходил взад-вперед по полу — вернее, по той его части, что оставалась свободной от книг.

— Я никогда так не поступлю, мистер Борли. Я же сама выросла на Криспиане Крампете.

— Правда? И я тоже! Постой, я хочу кое-что показать тебе. Вернусь через несколько минут.

И с этими словами он ушел.

Я не стала терять ни секунды. Покопавшись в кармане, я выудила бланк, на котором были нацарапаны цифры: торопливым, но красивым почерком.

Я сняла трубку телефона Борли и набрала цифры, держа микрофон как можно ближе ко рту.

— Это я, — произнесла я в тишину. — Я в Лондоне.

— Флавия! Это ты?

— Да, — ответила я. — Не могу говорить.

— Понятно, — послышался голос миссис Баннерман. — Где ты?

Миссис Баннерман была моей учительницей химии в женской академии мисс Бодикот в Канаде и сопровождала меня в путешествии домой. Она попрощалась со мной за полчаса до причала, но сначала оставила мне свой лондонской телефон.

Однажды ее обвинили в убийстве, но после сенсационного суда оправдали, и она была решительно настроена вернуться в Англию незамеченной.

«Я стану женщиной-невидимкой, — сказала она мне. — Мы будем общаться кодами и шифрами с помощью устройств, известных только в тайных правительственных лабораториях».

Она шутила, но я понимала, что миссис Баннерман имеет в виду.

— На Бедфорд-сквер, — сказала я.

— Ясно. Я тебя практически вижу. На Нью-Оксфорд-стрит есть чайная «А.В.С.»[12]. В пяти минутах от того места, где ты сейчас. Не пропустишь. Встретимся там через полчаса?

— Прекрасно, — прошептала я и тихо положила трубку как раз перед тем, как Фрэнк Борли вернулся в кабинет.

— Я подумал, тебе это понравится, — сказал он, развязывая потрепанные ленточки бежевой папки. — Это рукопись «Лошадкиного домика».

И он почтительно положил папку на стол.

Честно говоря, смотреть особо было не на что: стопка покоробившейся, пахнущей плесенью бумаги, которая выглядела так, будто на нее стошнило кошку. Первые несколько страниц были покрыты небрежными каракулями, как будто писавшего настолько одолел зуд творчества, что он забыл о каллиграфии.

Перед моими глазами явились знаменитые первые строки, написанные рукой Оливера Инчболда.

Встал Криспиан рано, трубит неустанно
И не расстается с трубой.
«Рассыплются зданья, и до основанья!
Все скажут: “Вот это герой!”»

Следующие страницы содержали отпечатанный на машинке текст и были аккуратнее первых, если не считать нескольких удивительных карандашных исправлений. Например, в заглавном стихотворении «Лошадка» слово «наездник» было написано без буквы «д», но потом перечеркнуто синим карандашом и исправлено.