Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

— Ваш ум, Георгий Михайлович, никогда не остается в покое. Хорошо! Нет, право, хорошо! Ищите, смелее ищите…

Ко мне попала запись об этой встрече Димитрова, Горького и Ромена Роллана, и вот каким образом.

Еще до войны, в мае 1939 года, Георгий Димитров удочерил семилетнюю девочку Фаню, дочь одного из руководящих работников Коминтерна. Тогда Димитров говорил, что он сделал это в знак интернациональной дружбы, ибо отец Фани должен отдать себя, а может быть, и жизнь исполнению партийного долга. Девочка вошла в семью Димитровых, Георгий Михайлович заботился о ней и воспитывал, как родную дочь. (Может быть, небезынтересно добавить, что позднее Димитров принял в свою семью и усыновил еще и болгарского мальчика Бойко, сына погибшего партизана. Бойко Димитров — болгарский гражданин, дипломатический работник.)

Фаина Георгиевна, наша соотечественница, кандидат наук, живет сейчас вместе с медицинской сестрой, следившей за здоровьем Георгия Димитрова, Галиной Николаевной Великолюд, кстати сказать, родной сестрой поэта Николая Асеева.

Однажды, когда я был у них в гостях, Фаина Георгиевна показала мне тетрадь с записями на немецком языке жены Георгия Димитрова Розы Юльевны. Вначале там говорилось, что во время войны было утеряно несколько тетрадей, в которых Роза Юльевна записывала события из жизни Георгия Димитрова.

А на следующих страничках Роза Юльевна рассказывала о том, как встретились Димитров, Горький и Ромен Роллан…

Подготовка к докладу на конгрессе отнимала теперь у Димитрова все время. Он испытывал физическое недомогание — по-прежнему продолжали сказываться тяжелые последствия Лейпцигского процесса, но все-таки заставлял себя работать с утра до вечера, а иной раз прихватывал и ночные часы. Даже уезжая с Розой и ближайшими сотрудниками в подмосковный санаторий Барвиху, он продолжал и там подготовку доклада, отказываясь подчиняться предписаниям врачей. Машинисткам приходилось за ночь перепечатывать написанное им днем, а утром он принимался за машинописный текст и переделывал то, что, казалось, было уже готово. И опять ночью в соседней комнате стучала машинка… Он мучился этой своей постоянной неудовлетворенностью, ожесточался на самого себя и все-таки, едва присев за стол, переделывал уже сделанное, убеждая себя, что сказал нс все и не с той убедительностью и глубиной, с какой необходимо было сказать.

Однажды в Барвиху приехал Тольятти, как и Георгий, увлеченный работой над текстом своего доклада. Его доклад о задачах Коминтерна в связи с подготовкой империалистами новой мировой войны был также чрезвычайно важен для понимания сложившейся международной обстановки и для успеха самого конгресса, и они, отправившись на прогулку по парку, принялись обсуждать схему доклада.

Неторопливо шагая, они вышли на светлую опушку березовой рощи. Тольятти внезапно остановился и, кивнув в сторону поляны, воскликнул:

— Смотри, как красив!

Димитров, весь захваченный только что высказанными Тольятти соображениями, тоже остановился и с недоумением взгляцул на спутника. Проследив его взгляд, он увидел стебель лесного колокольчика, высоко взметнувшийся над травой. Цветы с тонко вырезанными лепестками против солнца отливали синевой вороненой стали. Застывший в безветрии стебель цветка словно вобрал в себя и красоту берез, спустивших почти до земли девичьи косы гибких ветвей, и тепло летнего дня, и яркость солнца, и пропитанные свежестью лесные ароматы. Они оба стояли и в безмолвии смотрели на этот цветок, и Георгий с удивлением спрашивал себя, почему прежде, проходя здесь много раз, он не замечал этого лесного колокольчика?

Тольятти подошел к цветку и у самого корня сорвал его.

— Их здесь много, — сказал он, как бы оправдываясь и взглядывая на Димитрова.

Они пошли дальше и опять заговорили о том, что Европа все быстрее катится к войне. Слушая своего спутника, Димитров невольно следил за тем, с какой бережностью несет он цветок.

Они проговорили часа три и расстались лишь перед самым обедом.

XXXIV

Почти вплоть до самого конгресса Димитров готовил свой доклад, выверял у товарищей высказанные в нем мысли, искал и искал наиболее точные политические формулы…

И когда он наконец вышел на трибуну в сверкающем огнями люстр Колонном зале Дома союзов и оглядел обращенные к нему полные внимания и ожидания чего-то важного освещенные теплом радости и дружбы лица в большинстве знакомых ему людей, он вдруг понял, что всего того огромного и неимоверно трудного, что было сделано во время подготовки к конгрессу, еще мало. Надо собрать остаток сил, напрячь всю волю и ум, чтобы совершить самое главное, к чему они готовились так долго.