Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

— Ничего не поделаешь, мама, так устроена жизнь, — сказал Георгий.

— За тобой гоняются, мой сын, потому что ты немирный, — сказала мать, поднимая к нему светившееся любовью, покрытое сеткой морщин лицо. — Я рада, что ты отделал их ключами. Бог на твоей стороне, потому что их было трое, а ты один. Но все-таки тебе надо быть осторожным. Тебе еще покойный отец говорил не ходить на собрания.

— А я ему ответил, что никуда не уйду… до утра. Ты помнишь? — Он, улыбаясь, смотрел на мать.

— Помню, Георгий, я все помню. Но теперь и я хочу сказать, потому что отец твой умер и никогда больше ничего не скажет. Я хочу сказать тебе: незачем ездить в Перник, оставь эти митинги. Довольно того, что убили на войне нашего Костадина. Хватит горя на мою голову!

— Не надо, мама, — сказал Георгий, наклоняясь к ней и гладя ее плечи. — Зачем ты все это мне говоришь?

— Это не я говорю, а мое материнское сердце, — произнесла она. — Я не могу тебя осуждать. Ты не похож на нас — многих из нашей семьи. Ты далеко ушел от нас всех, у тебя своя дорога. Я хочу только предостеречь тебя. Ты мой первенец… — В голосе ее послышались слезы, и она замолчала, опустив глаза и поникнув худыми плечами.

Еленка неожиданно резко повернулась и убежала к оставленной ею лейке. Она не любила, когда кто-нибудь плакал.

— Тебе тяжело, мама, я это понимаю, — негромко сказал Георгий — куда только девались его возбуждение и энергия. — Ни ты, ни я ни в чем не виноваты. Что сделаешь!..

Он ушел вместе с Любой в комнату. Минутная вспышка, овладевшая им, когда он рассказывал о схватке с хулиганами, погасла. Он молча скинул пиджак, также молча умылся и спустился в нижнюю комнату. Георгий сидел у столика, сгорбившись, молча ел, не поднимая глаз от тарелки.

Поздно вечером неожиданно пришла «синдикальный врач» — Елена.

— Меня позвала баба Параскева, — сказала она, — просила утром посмотреть Георгия. Я подумала: если пожилая женщина пошла в город, значит, мне надо поторопиться к больному.

Она осмотрела ушибы Георгия, сказала, что, слава богу, глаз не затронут, велела класть холодные примочки и выписала рецепт. Девушка говорила с Георгием решительно, и ему пришлось подчиниться.

— Елена, ты останешься ночевать, — сказал Георгий, — Люба тебя уложит.

Оказалось, что мать уже приготовила Елене постель и поставила для нее на столик кусок баницы — пирога с брынзой — и чашку кислого молока.

После ужина Люба и Елена вышли во дворик. Ночь была прохладной. Елена накинула на свои и Любины плечи пальтишко.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она. — Опять взялась помогать Георгию?

— Мне было бы труднее ничего не делать.

— Я бы тоже, наверное, отдала все для такого, как Георгий, — с неожиданным порывом сказала Елена. — Как врач, я не должна была бы тебе этого говорить.

«Милая моя девочка, — подумала Люба, — жизнь проста для тебя. Когда-нибудь и ты поймешь, как трудно живут люди».

— Это не жертва, — сказала она. — Пойдем отсюда. Ночи уже стали холодными, пора спать.

Они направились к низенькой двери в полуподвальный этаж, где помещалась комната матери.

— Не сердись, — быстро заговорила Елена. — Ты для меня образец чистой, мужественной женщины, жены-друга, жены-товарища.

— Зачем говорить обо мне так… — Лица Любы не было видно в темноте, но в голосе чувствовалась улыбка. — Когда люди воображают то, чего нет на самом деле, разочарование неизбежно и особенно больно.

— Я говорю только то, что чувствую, — возразила девушка. — Когда я в первый раз увидела тебя и услышала, как ты читаешь свои стихи… Если бы я могла, как и ты, писать стихи! — Елена остановилась у трех ступенек, спускавшихся к двери в полуподвал, и досадливо топнула ногой по обкатанным речным голышам, которыми была вымощена земля у стены дома. — Ну почему у меня нет ничего за душой? — воскликнула она.

Люба тоже остановилась и оперлась о холодное, пахнущее пылью и чем-то терпким молодое персиковое дерево, росшее у двери. Тонкий ствол упруго качнулся.

— Как просто все для тебя… — сказала Люба.

— Что с тобой? — проговорила Елена, дотрагиваясь до ее плеча.

Люба не отнимала лба от холодной пахучей коры.

— Стихи не просто пишутся, стихами живут, — сказала она, отрываясь от дерева. — Я ушла от стихов, все отдала Георгию… Это не жертва, это обязанность. Он нужен людям больше, чем мои стихи…

Елена молча стояла перед ней, напрасно вглядываясь в скрытое темнотой ее лицо. Потом сказала:

— Прости, я не понимала…

— Иди спать, милая девушка, и не обращай на меня внимания. — Люба обняла Елену.

Проводив Елену, Люба пошла к себе. На дорожке около ступенек в верхние комнаты мелькнула чья-то тень. Худенькая высокая девочка кинулась к Любе из кустов и обхватила ее шею тонкими холодными руками. Через мгновение она отпрянула и с тихим смехом скрылась в темноте, так же внезапно, как и появилась.

XI