Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

Да и мог ли он жить иначе? С каждым годом в партии ему доверяли все более ответственные и серьезные дела. Он понимал, что те, кто создавал партию во главе с Дедом и Мастером, постепенно перекладывают на его плечи часть своей доли вовсе не потому, что устали и хотят покоя. Им, может быть, иной раз и обидно и горько оказываться в стороне от живого дела. Но они знают, что только в борьбе, в непрестанном и вечном бою создаются кадры партии. В непрестанном и вечном… И тот человек, большевик из России, Ной, тоже был все время в непрестанном бою, и в этом — они братья. Кстати… Надо обязательно увидеть его еще раз!..

Размышления отвлекли на время Георгия от матери и Любы. Он снова повернулся к окну, наблюдая, как они перематывают шерсть. Белый клубок в коленях матери стал намного больше за это время.

Спокойно поглядывая на невестку, мать заговорила, и Георгию было слышно каждое ее слово.

— Виноградная лоза, около которой мы с тобой сидим, — говорила мать, — очень старая лоза. Ты посмотри, ее ствол у корней толще, чем рука сильного мужчины. Она росла здесь, когда еще не было нашего дома, а дому, как я помню, пошел тридцать пятый год… Каждую весну старая лоза дает жизнь молодым побегам и завязям виноградных гроздей. Вот и я так же… Я бы давно умерла от горя, если бы всю жизнь, как и эта лоза, не трудилась. — Мать опустила глаза, губы ее горестно сложились в тонкую линию, она едва приметно покачивала головой, отдавшись своим воспоминаниям, но руки ее, не останавливаясь, ловко распутывали шерстяную нитку. — Работа — здоровье, — продолжала она, — работа — богатство. Если бы не работа — правду тебе говорю, — я бы давно умерла, и все бы вы забыли меня. Столько бед пало на мою голову. А я о них не думаю, я тку или вяжу, считаю петли и ни о чем не думаю. И так забываю свое горе

Георгий с доброй улыбкой прислушивался к словам матери. Вот зачем позвала она Любу распутывать шерсть: хочет помочь легче пережить несчастье — его ранение, поддержать, отдать часть своих сил.

— Старому человеку, наверно, легче забыться в работе, — проговорила Люба, опуская глаза.

«Бедная Люба», — подумал Георгий, понимая, что только душевная боль вырвала у нее эти горькие слова.

— Горе для всех одинаково, — произнесла мать, пристально взглянув на Любу, — горе одинаково тяжело для старого и молодого.

Люба молчала, низко склонившись над нитками. Мать тоже не произносила ни слова. Клубок ниток делался все полнее, и, намотав на него распутанную нитку и кладя на колени, мать вдавливала его поглубже в складки платья, чтобы он не скатился на землю, в пыль.

— А молодость ты свою помнишь, мама Параскева? — мягко спросила Люба, видимо, стараясь искупить вырвавшиеся только что у нее жестокие слова.

— Наша жизнь долга, — сказала мать, — может быть, даже слишком долга, чтобы все запомнить… — Она задумалась. Улыбка озарила ее худощавое лицо, и она сказала: — Однажды на площади в бедном горном селении, где мы жили, девушки и парни танцевали хоро. Встала и я в круг и положила руки на плечи своих соседей, как это делается, когда танцуют хоро. Около меня танцевал высокий сильный парень и все, улыбаясь, заглядывал мне в глаза. Стало стыдно, и я убежала. Потом он пришел к отцу свататься. Я заплакала, мне стало жаль хоро. До сих пор, когда я слышу музыку, мне хочется танцевать. — Она замолкла, оставив нитки и задумавшись над чем-то. — Но даже в молодости мне не так часто приходилось танцевать, — продолжала она. — Жизнь была трудной, а когда пошли дети, стало еще трудней. Отец Георгия искал работы, и мы приехали в Софию, он стал шляпным мастером. Несколько лет мы строили этот дом около виноградной лозы…

XII

Мать оглядела заросший зеленью дворик. Лицо ее было одновременно радостно и печально. Сердце Георгия сжалось: он вспомнил свои детские годы. Мать казалась ему и в то далекое время совершенно такою, как сейчас, хотя этого не могло быть, она тогда была молода и красива. Он вспомнил слезы матери, когда его шалости огорчали ее и отца, вечно занятого сшиванием овечьих шкурок в своей мастерской, и то, как отец учил мать по складам разбирать купленную на базаре для нее библию — единственную книгу, которую могла она читать…