Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

— Не мучай себя понапрасну, Стефан, — сказала она. — Я тоже когда-то ругала себя за то, что ничего не могла поделать со своими сыновьями. Когда я увидела, что и мой самый младший, Тодорчо, отдаляется от меня, я ночи не спала и выплакала свои глаза до того, что они, мне кажется, стали совсем прозрачными, и вся былая синева ушла из них вместе со слезами. Тодорчо был слишком мягкого характера, и я больше, чем за других сыновей, боялась за него. Однажды я попросила Георгия поговорить с Тодорчо, сказать, чтобы он оставил рабочие собрания и не ходил в партийный дом. Георгий сказал мне тогда: «Слова не помогут, мама: то, что в душе у человека, сильнее слов. Тодорчо уже никто не сможет остановить». И это была правда: никто и ничто уж не могло остановить моего Тодорчо. И я решила — пойду помогать ему в его святом деле. Разносила по семьям арестованных деньги… И теперь у меня есть утешение: я была с Тодорчо до последнего его часа, помогала ему.

Баба Параскева замолкла и, склонив голову, задумалась.

— Я не могу, как ты, — промолвил Стефан. — Что поделаешь!

— Я тоже думала, что не смогу, — возразила баба Параскева. — Но смогла. И ты тоже сможешь, ты отец. Три года в тюрьме для Любчо не пропадут даром. Георгий всегда учился в тюрьмах, и Любчо тоже будет учиться, он тебе уже писал об этом. Подумай, как поддержать его, что послать!..

В Болгарии мне удалось сфотографировать письма Любчо из тюрьмы. Они хранятся в семье, как священная реликвия.

Вот отрывок из них:

«…Эх, отец, если бы ты мог хоть немножко пожить в той среде, в которой я живу, ты бы увидел так много неизвестных вещей, что коренным образом переменился бы. Какой идеализм, какая преданность движению, какая смелость! Эти качества я стремлюсь приобрести и как можно лучше укрепить в себе. И, как мне кажется, я в этом успеваю. Верно, что ты не будешь стыдиться такого сына…»

«…Раньше жизнь повертывалась ко мне бурной неизвестностью. Прежде, чем я сюда попал, я смотрел на жизнь испуганными глазами, как бы считая, что все в жизни темно и страшно. И вдруг я вошел в жизнь, увидел ее прямо в лицо. Самое важное — я узнал ее, понял ее. Сейчас я вхожу в нее глубже и глубже с ясным представлением о будущем, имея перед собой разрешенный вопрос: «зачем я живу на этом свете», «что нужно делать и куда идти»…»

И еще два отрывка из писем, относящихся уже к более позднему периоду, когда в Лейпциге начался суд над Георгием:

«…То, что вы пишете о бабушке, говорит о многом и исключительно интересном. Но не удивительно. Что другое можно ожидать? И то, что она была готова сделать, — велико, за это она заслуживает пролетарские приветы, поздравление от целой взволнованной земли… Было бы отлично, если бы вы могли поехать в Лейпциг, но проклятая бедность! Но ничего, вы можете сделать достаточно и отсюда. Не знаю, почему вы еще молчите — ты и отец. Неужели бабушка должна вас превзойти? Эх, ужасно мне тяжело, что я за решеткой именно в этот важный, решающий момент… Я прошу вас приобретать и хранить все документы по делу — все, до которых вы можете добраться. Они мне будут очень нужны…»

«…Отец, из предыдущего письма я понял, что ты страшно тревожишься за меня. Это, конечно, естественно, но лучше, чтобы этого не было. Ведь верно, что борьба с нашей человеческой природой бывает очень полезна. Я был бы гораздо спокойнее и терпеливее, если бы узнал, что ты победил ту страшную муку, которая сквозит в твоем предыдущем письме. Действительно, сегодня человек не может быть совсем спокоен. Особенно же в твоем положении. Но ты знаешь, что сильно выигрывают те, кто победил жизнь, кто вопреки всему бодр, смел и стремительно идет вперед.

…Очень мало ты мне говоришь о процессе дяди, хотя знаешь, как сильно меня это интересует…

Отец, снова прошу — не волнуйся… А твой сын не только я. Хелл, Михаил и все мои другие близкие друзья — все как сыновья тебе…

Целую твою руку… Твой Любчо».

Может быть, Георгий понимал, как тяжко будет Стефану, и потому вскоре прислал письмо из Германии, в котором писал примерно то самое, что недавно говорила Стефану и баба Параскева. Конечно, Георгий излагал все это другими словами, гораздо лучше.

Слушая письмо, баба Параскева покачивала головой. Тихая улыбка застыла на ее лице.

— «Он должен взять пример с меня, — раздельно, ровно читала Магдалина, чтобы баба Параскева могла лучше понимать содержание письма. — Несмотря на то что мне 51 год и для меня создан в тюрьме чрезвычайно тяжелый режим, я использую малейшую возможность для того, чтобы учиться и учиться. Ты должна передать ему это от моего имени. Передай ему также мой сердечный привет. И смелость, смелость и еще раз смелость!»

В письме еще говорилось, что Георгию наконец вручен обвинительный акт и что вскоре начнется суд по обвинению его в государственной измене в связи с поджогом рейхстага.

И затем Магдалина прочла заключительные строки:

— «Я, как лев в клетке, как птица, которая имеет крылья, но не может летать!..»

Баба Параскева вздрогнула, наверное, от наступившей разом тишины и, подняв глаза на дочь, сказала: