Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

С тех пор как Тодорчо замучили в тюрьме, а подросшая Еленка, спасаясь от преследований, эмигрировала в Советский Союз, матери трудно было оставаться в опустевшем доме на Ополченской. Она уехала в небольшой городок Самоков у подножия поросшего хвойным лесом хребта Рила к дочери Магдалине. Скудных доходов от маленькой типографии мужа Магдалины Стефана едва хватало на содержание семьи, в которой росло трое детей: старший — Любчо и две девочки — Невенка и Христинка.

Параскева и у дочери, сколько хватало сил, работала по дому, ее редко видели сидевшую сложа руки. Больше ссутулились ее плечи, прибавилось морщин на лице и тоньше стали пальцы. Она часто работала на стареньком ткацком станке. В те редкие минуты, когда баба оставалась одна без дела, она тихонько плакала. Христинка, вбегая в комнату и останавливаясь перед ней, спрашивала:

— Баба Параскева, ты плачешь?

— Нет, я пою, — отвечала она, вытирая сухонькой рукой струившиеся из глаз слезы.

— Что же ты поешь такое, отчего бегут слезы? — не отставала Христинка.

— Старые песни, — отвечала баба Параскева. 

Я вспоминаю своих детей, какими они были много лет назад.

— Ты нужна теперь нам, — говорила Христинка с детским эгоизмом, которого не понимала. — Не плачь понапрасну!

— Уж не знаю, буду ли я кому нужна. Я стара, и у меня свои мысли, а у вас свои… Лучше я пойду поработаю. Работа — здоровье, работа — успокоение…

И баба опять шла к ткацкому станку и ткала, ткала…

Незадолго до ареста Любчо, ранней весной, когда над горами, окружавшими Самоков, холодно светилось синевой горное небо, а в садах едва наклюнулись розовые почки на голых ветвях деревьев, пришло письмо из Германии от Георгия. Магдалина и Стефан не хотели тревожить детей, позвали бабу Параскеву в соседнюю комнату. Они ждали, что мать расплачется, узнав тяжелое известие. Но глаза ее были сухи.

— То, что они говорят о Георгии, неправда, — произнесла она с твердостью, выслушав письмо. — Это ложь. Сколько неправды говорили о нем, пока он жил в Болгарии… Так бывает с праведниками. Иоанн Креститель был праведником, а его убили. Мы должны сделать то, о чем просит Георгий, послать денег, газет и сыра. Я помню, как он любил наш домашний сыр.

Вечером в комнату к бабе Параскеве постучался Любчо. Он вошел стремительно, легкой походкой и опустился на низенькую скамеечку у кресла, в котором она сидела. Густые, с трудом зачесанные назад волосы открывали широкий светлый лоб. Юное лицо с правильными, четко обрисованными чертами было полно решимости.

— Хочу знать правду о дяде Георгии, — сказал он. — Незачем от меня скрывать, что бы ни случилось. Скажи мне, баба…

Баба Параскева, глядя куда-то в пространство, поджав тонкие старческие губы, едва приметно покачивала головой.

— Разве отец и мать тебе ничего не сказали? — спросила она.

— Меня все еще считают ребенком, но я уже вырос. — Морщинка, не оставлявшая следа на коже, когда она разглаживалась, залегла между бровей Любчо. — Я хорошо знаю отца и не могу не любить и не уважать его и как отца, и как человека. Но все-таки мы с ним на разных позициях. — Юноша взглянул сосредоточенно и строго: — Не противоположных, а разных, — уточнил он. — Помнишь, два года назад меня исключили из американского колледжа?

— Помню, помню, сынок, — подтвердила баба Параскева, по забывчивости называя внука сыном. Он тянулся все выше и впрямь напоминал ей сыновей. — Ты организовал забастовку против плохого питания…

— А отец сказал мне тогда, что я не должен был так поступать, — живо продолжал Любчо. — Он сказал, что главное для меня — учение, а не забастовки. Разве он прав?

Баба Параскева уклонилась от прямого ответа.

— Твой дядя Георгий тоже звал рабочих бастовать еще с тех пор, когда был учеником в типографии.

— Отец считает, что мне рано заниматься политикой и видеть в людях врагов и друзей. — От возбуждения нежная кожа на щеках Любчо потеплела, а глаза стали яркими и большими. — Но я хочу разобраться в жизни, хочу понять и ответить самому себе, зачем я живу на земле, что мне делать и куда идти. Скажи, разве я не должен знать, что с дядей Георгием?

— Да, — сказала баба Параскева, — с любовью глядя в сине-зеленые, как у Георгия, чистые и светлые глаза внука, — да, ты должен знать, сынок. Мужчины нашей семьи рано узнавали жизнь и выбирали свой путь. Ну так слушай, Любчо, что я скажу тебе о твоем дяде и своем сыне Георгии и что написано в его письме.

Баба Параскева неторопливо начала свой рассказ, мешая события жизни Георгия с библейскими преданиями…

Как-то в мае, когда колючие кустарники над пенящейся горной рекой охватило нежным маревом молодой листвы, все еще холодные в горах ночи были полны рассыпавшихся меж темных вершин звездных отмелей, Любчо под вечер ушел из дому, ничего никому не сказав. Поздно вечером баба Параскева услышала в доме чужой голос и вышла в комнату для гостей. Там стоял смуглолицый и невысокий учитель Петков.

— Как же так, — говорил Петков, — на дворе ночь, а вы не знаете, где ваш сын, ученик гимназии. Странно. Очень странно!