Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

Отец Любчо, Стефан, благообразный человечек, не знал, что сказать, и лишь, прихрамывая, переступал перед учителем с ноги на ногу.

Баба Параскева сразу заподозрила неладное: уж очень быстро бегали по углам комнаты колючие глазки учителя и неприятен, недобр был его голос.

— О чем вы тревожитесь, господин учитель? — спросила баба Параскева, склонив голову набок и пристально глядя в остроносое, худощавое лицо незваного гостя. — Наш Любчо добрый и честный мальчик, он никогда никому не сделает зла.

Учитель ушел, ничего не ответив. А утром Любчо, как и многих его товарищей, ушедших в ту ночь из своих домов, арестовали и доставили в казармы.

Уже позднее баба Параскева узнала, что их били, пытали. И Любчо вместе со своим другом Димитром Иончевым взяли всю вину на себя, чтобы избавить остальных товарищей от пыток.

Узнала она и о причине их ареста. На подпольном комитете комсомола Любчо и его друзья решили отметить пятидесятилетие со дня смерти Карла Маркса. Ночью развесили на столбах с проводами красные флаги, а на стенах домов Самокова — лозунги. Среди друзей оказался предатель. Накануне той ночи он сообщил учителю фашисту Петкову о подпольном заседании комитета, и всех забрали.

XXII

Тяжелее других арест и осуждение Любчо на три года тюрьмы переживал его отец. Стефан молча уходил с утра в типографию и так же молча поздним вечером появлялся в доме. Казалось, он стал еще ниже и прихрамывал еще больше.

— Зачем ты мучаешь себя, Стефан? — оставшись однажды наедине с ним, спросила баба Параскева. — Любчо жив и здоров, он пишет, что в тюрьме вокруг него хорошие люди и что он бодр духом.

— Но он же в тюрьме, Параскева! — воскликнул Стефан, и такая мука была в его голосе, в его лице, что она отшатнулась. — Разве для того я растил своего Любчо и молил бога о его благополучии, чтобы он попал в тюрьму и остался необразованным, темным человеком? Подумай, Параскева, что ждет его и какой позор лег на мою голову!

В отчаянии он спрятал лицо в ладонях.

Баба Параскева, глядя на его седеющие волосы и аккуратную бородку, обрамляющую щеки и смятую сейчас руками, долго молчала, понимая, что никакие слова утешения не помогут. Стефан должен успокоиться, прежде чем с ним можно будет продолжать разговор.

— Когда-то я думала так же, как и ты, — негромко заговорила она, — мне тоже было обидно, что мой сын Никола сидит в тюрьме в России. И я так же говорила себе: «Разве затем я молилась о его благополучии и растила его, чтобы он попал в тюрьму?» А потом убили на Балканах моего Костадина. За что? — спрашивала я себя и ничего не могла понять. Но позднее, когда в тюрьму в первый раз посадили моего старшего сына Георгия, который ушел в ученья дальше всех нас и который был честен и добр, я поняла, что в тюрьму сажают не за то, что человек плох, не за то, что он причинил бедным людям зло, а потому, что он говорит правду и хочет добра всем нам. А потом… — Параскева запнулась. — Мне кажется, это было совсем недавно, хотя пробежало уже восемь лет с тех пор, как у меня отняли моего самого младшего, моего Тодорчо… — Голос ее дрогнул. — Отняли у меня моего Тодорчо, — повторила она, и ее дрожащий, старческий голос возвысился, — а я сказала себе: будьте прокляты вы, сажающие в тюрьмы и убивающие наших детей. Будьте вы прокляты! Не женщины рожали вас. И знайте: если бы у меня были еще сыновья, такие же, как Никола, Тодорчо и Георгий, я благословила бы их, сказала бы им: «Оставайтесь всегда смелы, тверды и сильны!»

Баба Параскева откинулась на спинку старого скрипучего кресла, в котором сидела. Она часто теперь опускалась в кресло и накрывала ноги теплым, из разноцветной овечьей шерсти, клетчатым родоп-ским одеялом.

Стефан, отняв руки от лица и подняв голову, пристально смотрел на бабу Параскеву. Он никогда не видел ее такой.

Отдохнув немного, она снова заговорила:

— Любчо — смелый, честный мальчик, он вырастет настоящим мужчиной, и ты должен гордиться им.

Стефан вновь охватил свою голову руками и, покачиваясь, застонал:

— Как это могло случиться?

— Я знаю, — сказала баба Параскева, — ты считаешь себя виноватым, что недосмотрел в ту ночь за Любчо, позволил ему уйти из дому, не сумел ему объяснить, как важно для него учиться…

— Да, — признался Стефан, — ты угадала, мать.

Мне надо было иначе с мальчиком…

Баба Параскева покачала головой и, поджав губы, с какой-то странной болезненной улыбкой смотрела на Стефана.