Тризна

Он желал шутливого же отклика, но она взялась за сковородку как-то послушно – не приняла тона. Ему уже было не уйти с кухни – оплеванным остряком-самоучкой, чьи шутки встречаются соболезнующим молчанием.

Голубые щупальца газа, колыхаясь медленно, как подводные растения, неторопливо ощупывали дно сковородки. Сковородка уже потрескивала.

– Хорошо у нас кормят – как в ресторане! Официантки в упор не видят, – он уже задирался.

– Чего тебе надо? Я ведь жарю.

– А пошли вы все!..

Он сдернул с вешалки пальто, Светка повисла у него на руке. С каким-то отвратительным упоением он рванул руку. Светка слабо охнула. Он злобно – «Ну что еще там?» – оглянулся. Она, зажмурившись, держалась левой рукой за лицо, правой еще сильнее сжимая его рукав.

– Чем я тебя?!

– Я сама об косяк…

– Ну прости, пожалуйста, ну прости, ну прости, а?

– Ничего, уже проходит…

Она плакала навзрыд, ощупывая свой носик, к которому страшно представить прикосновение обыкновенного школьного щелбана – не то что дверного косяка.

– Ну прости, ну прости… ну что мне сделать?!

Он дотянулся до плиты, – Светка ни на миг не выпускала его рукав, – и с наслаждением прижался к сковородке тыльной стороной ладони. Сковородка с готовностью всосалась в мясо.

– С ума сошел!!! Дай сюда! Какой дурак, какой дурак!..

Она суетилась с подсолнечным маслом, с пластырем, а он наслаждался искупительной болью и вниманием. Вдруг она бросилась в комнату.

– Что случилось? – шепотом, чтобы не разбудить Костика.

– Кажется, тетя Фрося пришла. Еще подумает, что ты меня бьешь. Ой, у меня там сковородка на газу!

– Я выключу.

– Только не смей к ней прикасаться!

– Что я, ненормальный?

– А что, нормальный?

А потом он гладил ее еще влажные щеки и целовал, целовал, целовал этот несчастный возмущенный нос, кажется так и не поверивший, что с ним могло подобное произойти.

– Мне казалось, что ты перестал обращать на нас внимание.

– Просто мне было стыдно на вас смотреть…

– А говоришь, что нормальный! Сколько тебе лет? Нашел, кого стесняться… да и все, наверно, не так страшно. Ты всегда все преувеличиваешь… что ты делаешь, тебе же вредно!.. ты же только что!..

– Мне всегда после этого так тебя жалко… мне кажется, что ты мучаешься. Ты ничего себе не сломал?

– Очень зубы стиснул.

– А ты бери в них Костикино кольцо, оно резиновое.

– Как боксер? Ты какая-то сегодня не такая…

– Я боялась, что Костик проснется.

– Он же ничего не понимает?..

– Мало ли… Я, когда про эти дела узнала, даже к родителям стала испытывать неприятное чувство. И к семьям, где много детей. Думала: целых четыре раза этим занимались…

– Как ты себе это представляла?

– Да никак – просто противно. А я тебе сейчас не противна?

– Еще говоришь, что я ненормальный…

– Я читала, что мужчинам после этого противно… только ты мне в этом не признавайся!

– Потому что им до этого приходилось слишком долго притворяться. Пока голодный, стараешься не чувствовать, что ешь несвежее, зато потом как нюхнешь!..

– У женщин, когда влюбляются, что-то начинает внутри перестраиваться, как скелет у беременных. Чтобы было не противно. Хотя они и сами еще не знают, для чего это нужно. Знаешь, когда я заметила, что я в тебя… что ты мне нравишься? Ты мне протягиваешь надкусанное яблоко – нахал такой, я же брезгливая! – и вдруг чувствую, что мне хочется после тебя откусить… у тебя в шее что-то тикает. Ой, Олежка, как ты мне нравишься! Ты такой живой, тикаешь… Надо потерпеть, слышишь? Они не могут не увидеть, какой ты талантливый.

– И живой. Тикаю.

– Ты пахнешь так вкусно! Я без тебя ужасно скучала, каждый вечер твою подушку нюхала. Я часто думаю: какая же сволочь Генрих Восьмой!.. Как он мог казнить жен даже после хотя бы одной ночи любви!

В обожженной руке стояло приятное успокоение.

Лес был прекрасен до безвкусицы – в прозрачный воздух кто-то добавил каплю чернил. Ели вдали курились снеговой пылью. Чем хороша природа – не нужно думать, что она о тебе думает… не знает, что ты счетовод.

Тонюсенькое деревце согнулось под снегом почти до земли. Легкий удар – и оно освободилось от снега, который на миг повис в воздухе, изогнувшись мохнатым белым луком, а потом бесшумно спал вниз, – а освободившееся деревце взмыло вверх. Как душа и тело.

На безупречный снег вокруг поваленной осины щедрой пригоршней брошены заячьи следы, свежая зеленая кора вся расписана белыми росчерками их зубов. Он отломил тоненькую бесснежную веточку и неожиданно обнаружил на ней несколько прозрачных ледяных иголочек, натыканных не очень близко друг от друга – как на кактусе. Он всмотрелся в них поближе, и они исчезли, как в кино: он нечаянно на них дохнул.

У корня веточки были вплотную проведены два заячьих желобка. У Светки выступили слезы, когда она их увидела:

– Я представила, как они ночью приходят, грызут… я сразу Костика представила.

Странно, он тоже почему-то вспомнил Костика – и тоже сжалось сердце. Неужели теперь всегда так будет?